Ты теперь моя

У него такие эмоции крайне редко прорываются. За тот год по пальцам пересчитать можно. Меня в такие моменты будто двумя противоположными стихиями накрывает — горячими и холодными волнами одновременно кожу обжигает.

— Я его так не воспитывала, — оправдываюсь и улыбаюсь.

— Верю, — в этом коротком слове отчетливо слышу гордость.

Так, так… Саульские, значит.

И почему мне так радостно от того, что они во всем похожи? Это же совсем необоснованно, но я ничего не могу с собой поделать.

— Я так понимаю, у нас впереди много интересного? — спрашиваю, вызывая у Ромы новую ухмылку. — Господи, о чем я толкую?! Ну, конечно!

— Ты ведь тоже непростая, Юлька.

— Справедливо. Но младенцем я была идеальным, Тоня рассказывала.

— Еще скажи, что только спала и ела.

Пожимаю плечами.

— Наверное.

— Это нереально.

— Может, и нереально, — снова в знак неуверенности двигаю плечами. — Тоня меня частенько перехваливает.

— Это хорошо. Должен быть такой человек. У каждого.

Не могу не согласиться. Да и от Саульского это звучит очень внушительно. Он ведь долгие годы был один.

Замолкаю, продолжая за ним наблюдать. Кажется, физически не способна взгляда оторвать. Насмотреться не могу. Такой он любимый, родной — сердце от силы чувств распирает. Давит оно на все органы. Все пространство собой заполняет.

Довольно долго Роме приходится носить Богданчика, прежде чем тот, наконец, притихает и начинает засыпать. Но и после этого, он не выпускает его из рук. Подходит к окну и, останавливаясь, продолжает слегка покачивать.

Я встаю с кресла, где просидела последние полчаса, и подхожу к ним. Обнимаю Саульского со спины. Прижимаюсь щекой к горячей коже и шумно вздыхаю.

— Я так счастлива, Рома. Прямо сейчас, — тихо делюсь. — Я же теперь тебя заобнимаю. Задушу своей любовью. Не отделаешься ты от меня, Саульский!

— Думаешь, что испугаешь меня этим? — чувствую, как мощно стучит его сердце, и сама этой силой наполняюсь. — Не испугаешь. Ничем. Все в сравнении познается, Юлька. Все. С тобой мне не может быть плохо, — вдыхает ровно и глубоко. — Только без тебя, Юля.

Сглатываю и молчу, выдерживая паузу, чтобы не заплакать. Целую его чуть выше лопатки. Медленно перевожу дыхание.

— Я же буду тебя до глубокой ночи раздражать разговорами, помнишь? А утром ворчать и вредничать, потому что не выспалась. Мм-м?

— Помню. Я тебя разной помню, Юля.

Уложив Богдана в кроватку, мы забираемся в нашу супружескую кровать. Рома откидывается на подушки, а я напротив него сажусь, поджимая под себя ноги. Смотрю на него и от волнения комкаю в кулаках простыню.

— Я тебя один раз спрошу… Если не захочешь, не отвечай… — дыхание сбивается, не давая голосу звучать так спокойно, как мне бы хотелось. — На самом деле мне не важен твой ответ. Ни на что сейчас не повлияет. Я переживу. Смогу. Сама же виновата! Сгорю. Переболею. Прощу. И всегда тебя любить буду. Этого во мне ничто не убьет! Ты не смог. Я сама не смогла! Но я должна спросить… — решаюсь, готовая к любому ответу. — Этот год, как ты жил… С кем-то был?

— Как я жил? Да никак я не жил, Юля. Я сказал уже. Не жил я, — прикрывая глаза, с силой стискивает челюсти. А потом, вновь глядя на меня, требует почти грубо: — Иди сюда.

В груди такая ломота разливается, вдохнуть не могу. Делаю это прерывисто и шумно. Взгляд опускаю. И подчиняюсь. Бросаюсь ему в руки, как в пропасть.

Я справлюсь. Я справлюсь. Справлюсь…

Рома очень крепко меня сжимает, физически больно.

— Разве я мог? — продолжает приглушенно и скрипуче-хрипло. Судорожно выдыхаю и сама в него как ненормальная вжимаюсь. — Не мог я, Юля. Не мог.

Глава 57

За тобою вслед подняться,

Чтобы вместе с тобой разбиться…

Сауль

В доме так тихо, слух режет. Я теперь не переношу подобную звенящую пустоту. Еще мокрыми руками подкатываю манжеты рубашки к локтям и направляюсь к выходу на задний двор. По привычке ступаю размеренно и неспешно, но изнутри что-то так и подгоняет. Не в силах воздействовать на внешние показатели, управляет внутренними. Грудь чаще и резче поднимает. А стоит увидеть Юлю с сыном на качелях, сердце гулко вниз обрывается. И тут же, будто на пружине, хлестко обратно возвращается. Секундная заминка, казалось бы, а ощутимо.

— Ты снова рано, — улыбается мне жена.

— Да, — поджимаю губы и, в попытке выровнять дыхание, медленно через нос втягиваю прелый и влажный осенний воздух.

Ловко перехватывая Богдана, Юлька подскакивает вместе с ним на ноги и без промедлений выступает мне навстречу.

Трогаю ладонью ее поясницу. Весомо давлю, чтобы ближе к себе подтолкнуть. Наклоняюсь и целую сразу в губы. Оторвавшись, в глаза смотрю и снова целую. Дольше. Глубже. Жаднее.

— Рома, — упираясь ладонью мне в грудь, отодвигается. Звонко смеется, не представляя, что этот радужный перелив в моей груди эхом расползается. — В саду мальчики.

Только моя мурка может называть бритоголовых мужиков мальчиками.

— Чем занимаетесь? — спрашиваю и вновь подвисаю на ее счастливом личике.

— Да так… Вышли на солнышке погреться.

Машинально вскидываю голову к небу. Да, кажется, словно осень передумала и сбежала, а лето вновь вернулось. Но это тепло обманчивое. Густой воздух рябит раскаленными солнечными лучами, а от земли уже холод тянется.

— Все хорошо? — часто это спрашивает.

— Все хорошо.

Богдан, требуя внимания, настойчиво вцепляется мне в ворот кулачками, и я, опомнившись, забираю его у Юли.

— Бо, — при взгляде на сына уголки губ сами собой приподнимаются. — Массу набираешь, сын. Молодец, — он широко мне улыбается, а потом уже знакомо смеется, разрывая во мне последние нити стойкости. Вот так бывает, да. От таких простых вещей у меня, всего того конченого мудака, весь мышечный корсет дрожит. — Как ты его носишь, Юль? Не тяжело?

— Ну, если долго только, тогда тяжеловато… Но так-то он не за один день вырос. Постепенно привыкаю к нагрузкам. Бодя и родился большим, так что…