Ты здесь живёшь?

— Точно, — подтвердил первый разделочник. — Слышь, парень? По делу даже следствия не было. А знаешь почему? Нет, этого ты, конечно, не знаешь.

— Его кокнули? — спросил подросток. Он даже про еду забыл.

— Придержи язык, голубчик, — посоветовал первый разделочник с важной миной. Подросток смутился.

Воцарилось молчание.

Взрослые допили кофе, подросток — кока-колу. Шумно рыгнув, он опять задал вопрос:

— По-вашему, это правда?

— Что именно? — переспросил третий разделочник.

— Про Страуса и про все это?

— Нет, — ответил третий разделочник.

— Истинная правда, голову на отсечение даю, — ответил первый разделочник.

— Очень может быть, — ответил засольщик. — Очень может быть, приятель.

— А вы ее читали?

— Что читали? — спросил засольщик.

— Книжку.

— А зачем читать? — сказал засольщик. — Известно, что все это враки. От начала до конца. Я-то по крайней мере не собираюсь тратить на нее время, вот что я скажу.

— Откуда ты, черт подери, знаешь, вранье это или нет? — воскликнул первый разделочник. — Я вот всему этому верю. Может, ты еще назовешь враньем, что у нашего сислюмадюра [17] двадцать три ребеночка и ни одного из них он не прижил со своей бабой?

17

Сислюмадюр — высшее должностное (административное, судебное и налоговое) лицо в сисле, то есть в округе, уезде.

— Ну, этому-то я как раз поверить могу, — отвечал засольщик. — Все они одним миром мазаны, конторщики эти. А слыхали про одного конторщика в Риме, который всякий раз, как свою бабу поимеет, ходил в бардак? А вернувшись, спрашивал: как, старуха, дышишь еще?

— Вот это мужик! — восхитился подросток.

— Мало ли где и что может приключиться, — гнул свое третий разделочник. — Только у нас такое невозможно. И уж во всяком случае, с нашим Сигюрдюром. Не таковский он, я точно знаю. И думается, не к лицу нам про него сплетничать, ведь он так много сделал для нас. К примеру, комнату эту, где мы кофе пьем, разве не по его настоянию устроили? Людей называли «друзьями рабочих» за дела помельче. И не надо нам забывать…

— …что он твои сверхурочные от налогов укрывает, — ввернул первый разделочник.

— Заткнись, — тотчас оборвал его третий разделочник. — Вместо того чтобы на своих благодетелей помои лить, ты бы лучше рассказал нашему молокососу, во что вам с папашей обошлось упечь маманю твою покойную в сумасшедший дом в Норвегии. А свихнулась-то она отчего? Вы же ее и довели: ты — тем, что бесперечь шпынял ее, да жизнью своей беспутной, он — тем, что колотил ее да всю дорогу врал. Всё, перерыв кончился.

Первый разделочник ухмыльнулся, а подросток как ни в чем не бывало быстро произнес:

— Мне говорили, в книжке и про нас есть. Верно?

— Не слыхал, — ответил засольщик. — Не думаю.

— А почему бы и не написать про нас? — Первый разделочник продолжал ухмыляться. — О ком только книг не писали!

— Кто станет писать о нас, — возразил третий разделочник. — Парнишке наврали.

— Не знаю, мне так сказали, — настаивал подросток.

— Хватит спорить, — сказал третий разделочник.

— Зря ты уши развесил. Скверное это дело — верить всему, что тебе говорят, вот так-то. Отучайся.

Подросток хмыкнул и принялся за работу. Выдирая печень из рыбины, он раздавил желчный пузырь, и зеленая жидкость брызнула ему в глаз. Однако он не подал виду: разделка шла уже полным ходом, а за разделкой можно думать только о разделке.

V

Вечереет.

Холодный северный ветер. Облака расходятся, проглядывает луна. Резче обозначаются тени. Движение на улицах Города затихает. На лужах корочка льда.

Когда Гисли вышел из мастерской, мимо проезжал на велосипеде Преподобие.

— Вечер добрый, Преподобие, — поздоровался старик. В руках он нес охапку глушителей. — Ветер вроде бы все еще северный.

— Вечер добрый, милый Гисли, — ответил пастор, привстав на педалях. — Брр, да, холодно.

— И это после такой-то осени! Но мы выдюжим. Не сдадимся, как раньше не сдавались.

— Безусловно. — Преподобие не слез с велосипеда. Одной ногой он упирался в, землю, другую не снял с педали.

— Может быть, Преподобию угодно навестить мою супругу? Ей, бедняжке, очень одиноко.

— В другой раз, милый Гисли. Очень тороплюсь.

— Ничего страшного не случится, если заглянешь на минутку. У старухи наверняка кофейник на огне.

— Не сейчас. Никак не могу. Еду на собрание.

— Конечно, конечно. — Гисли опустил глушители на землю. — У вашего брата, начальства, много собраний.

— Да. — Преподобие приготовился ехать дальше. — Мне пора.

— Дело терпит, Преподобие. — Гисли приблизился к пастору. — А что это за собрание такое на ночь глядя? Заседание приходской комиссии?

— Нет. Хотя вполне могло бы быть. Я собираюсь встретиться с Сигюрдюром и с Оулавюром из полиции. Такая, видишь ли, неофициальная встреча.

— Вы с Сигюрдюром по-прежнему друг за дружку держитесь. Что-нибудь стряслось?

— Очень может быть. Однако мне надо двигаться, милый Гисли. Привет жене. Скажи, что на днях загляну.

— Какая-нибудь славная историйка? — спросил старик, преграждая дорогу пастору, который уже совсем собрался катить дальше.

— Так оно и есть. И притом малоприятная. Ну, мне надо поторапливаться.

— А что такое? Расскажи, Преподобие, не таись.

— Нет времени, милый Гисли. Опаздываю.

— Незачем пороть горячку. Что приключилось-то?

— Пожалуй, нет нужды скрывать. Все равно всплывет рано или поздно, как всякая гадость и мерзость. О нас книжку написали.

— Батюшки мои! Но что же тут малоприятного?

— Не скажи, история малоприятная. О нас, жителях Города, там много вранья понаписано. Оскорблений и вранья.

— Ну и ну. Историческая работа?

— Роман.

— Тогда не так страшно. Писатели чего только не сочиняли.

— Верно. Однако шутка ли, когда публично нападают на людей и позорят их.

— Человека нельзя оболгать, ибо в конечном счете правда всегда побеждает. И ты, Преподобие, знаешь это лучше других.

— Конечно. Однако мне надо ехать.

— Ты сказал, что книжка про нас. Мы в ней названы своими настоящими именами?

— Да нет.

— А Город?

— Тоже нет, насколько я знаю.

— А не может быть, что в ней рассказывается про людей из совсем другого города?