Тырновская царица

Как-то вечером, когда сквозь ветви старых вязов уже алел закат, он приехал на виллу Смиловых. Над темнеющими лугами носились майские жуки, пели зяблики, расцветшие кусты шиповника перед виллой белели нежными облачками меж тяжелых кистей сирени. Когда он вышел из коляски, его поразила тишина в доме, где на стеклах окон печально догорали отблески вечерней зари. Никто не вышел ему навстречу, и среди великолепия предвечерних майских часов он почувствовал себя незваным гостем. Он постучал набалдашником трости в дверь, подождал несколько секунд и собрался уже уходить, как услыхал за своей спиной шаги и увидел служанку.

— Госпожа в городе, дома только барышня. Сейчас о вас доложу.

Неприятно удивленный, доктор вошел в гостиную на первом этаже и остановился у открытого окна. Служанка взбежала по лестнице, наверху стукнула дверь. «Должно быть, скверно себя чувствует и лежит», — подумал он. Мысль о том, что он останется наедине с Элеонорой вызвала в нем беспокойство. Дорогой сюда он снова размышлял о сложившихся между ними отношениях. Зачем было распалять в ней надежды, зная, что это неминуемо отразится на ее состоянии? Чахоточные больные живут в постоянном страхе смерти, всегда возбуждены, неспокойны, жажда жизни усиливается, над организмом властвует половой инстинкт. Тем не менее тщеславие в нем взяло верх над врачебным долгом. Действительно ли он любит Элеонору или же ему полюбился дом купца и его обстановка? Откуда в нем эта холодная рассудочность и наглость? Будто покойный отец дождался его возвращения, чтобы заявить о себе и завладеть его существом… Нет, он заработает много денег, выстроит себе прекрасный дом и частную лечебницу, Элеоноры к тому времени не станет, он сохранит о ней горестное воспоминание, будет, быть может, искренне жалеть ее, но это не помешает ему по-прежнему сожительствовать со своей прислугой, пока не встретится достойная девица с приданым. Так сама собой устроится его жизнь, таковы обстоятельства, незачем корить себя и сожалеть об этой барышне, в которую он по легкомыслию позволил себе влюбиться. Земля поглотит ее, как поглощала миллионы ей подобных, улетучатся и мечты о более возвышенной жизни. «Трезвая рассудительность и европейские идеалы? — спрашивал он себя. — Разве они несовместимы? Вполне совместимы. Как же иначе? Капиталец, красавица жена, солидное положение, Только так и можно жить…»

Он смотрел, как темнеет зелень, а небо приобретает металлический оттенок, и прислушивался к тому, что происходило наверху. «Сам не понимаю, что творится у меня в душе. Впрочем, здесь, на востоке, достоинство — звук пустой. Существует определенный склад ума и следует с ним считаться. Видимо, я в этом отношении не отличаюсь от моих сограждан, — рассуждал он. — В чем моя вина? Ей следует думать только о своем здоровье».

Поскольку наверху медлили, он стал прохаживаться по комнате с выкрашенными в розовое стенами и разглядывал легкую мебель, пока не появилась служанка.

— Барышня одевается. Прошу наверх, господин доктор.

Он оставил шляпу и трость на вешалке в передней и поднялся по деревянной лестнице на выступавший, как эркер, деревянный балкончик в тирольском стиле. Дверь в глубь этажа отворилась, и на пороге показалась Элеонора. Доктор Старирадев почувствовал, как забилось учащенно сердце. Элеонора была одета точно на бал — длинное темное платье, глубокое декольте, открывавшее юную грудь, обнаженные до плеч руки, отливавшие матовым блеском в мягких вечерних сумерках. Высокая прическа делала ее старше, придавала вид дамы. На него пахнуло духами, и в памяти возникла его подружка с Монмартра, всегда встречавшая его разодетая как куртизанка.

— Вы надели корсет! Это для вас убийственно, — сказал он, строго глядя на нее, чтобы остудить ее лихорадочное возбуждение холодностью и деловитостью тона.

Она вся пылала и улыбалась, упоенная своим туалетом и прической. Глаза ее горели. «Не следовало мне приезжать», — мелькнуло у него в мозгу.

— Что же вы не входите? Простите, что заставила вас ждать так долго, — проговорила она, отстраняясь, чтобы дать ему пройти.

Узким коридорчиком доктор прошел в ее комнату, погруженную в вечерний полумрак. Кровать была наспех прикрыта, на туалетном столике лежал скомканный платочек, на канапе — раскрытая книга.

— Вы неблагоразумны. Корсет сдавливает грудную клетку и затрудняет дыхание. Быть может, вам угодно убить себя? Зажгите, пожалуйста, лампу, тут уже темно. Он поставил свой докторский саквояж на низкий пуфик, а сам остался стоять.

— Вы боитесь темноты? По-моему, так лучше, но если вы желаете…

Зашуршало платье, он слышал, как она нервно чиркает спичками, которые ломались и падали на ковер. Огонек бледно осветил фарфоровый шар, и обрамленное широкой бронзовой рамой зеркало золотисто сверкнуло.

— Извольте немедленно снять корсет! — настойчиво произнес он, помогая ей поправить в лампе фитиль.

— Отчего же? Я вам в нем не нравлюсь?

— Полно вам кокетничать.

— А вы оставьте свои докторские замашки, это смешно, — сказала она…

— Я буду вынужден отказаться от дальнейших забот о вашем здоровье, коль скоро вы не следуете моим советам.

Она стояла перед ним, вызывающе глядя ему в глаза. Лампа освещала половину ее лица, вторая половина находилась в тени, и ему почудилось, что в затененном глазу таится какое-то дерзкое решение.

— Мне самой не снять. Помогите. — Она, словно любуясь им, склонила голову набок.

— Но ваше платье… Придется снять платье…

— Застежка на спине.

Он колебался. Как бы не выставить себя в смешном свете… С хмурым видом принялся он расстегивать черные пуговки на темном кружеве. «Она просто смеется надо мной. Отхлестать бы ее хорошенько», — неотвязно вертелось в мозгу.

Тяжелые благоухающие волосы приблизились к его лицу, зеркало отразило вздернутый подбородок, дивный профиль, легкую улыбку на губах. Глаза были закрыты. Его пальцы касались нежной девичьей спины, он почувствовал, что волнуется. Под обнаженными плечами показался корсет, и доктор принялся расшнуровывать его неловкими, нервными движениями. Стягивая с крючков тонкую шелковую тесьму, он слышал свое и ее дыхание. Планки корсета задевали за кружево платья, он не снимался, потому что был завязан еще и спереди.

— Позовите горничную и ступайте в другую комнату, снимите там! Это невозможно! — воскликнул он, сдаваясь.

— Какой же вы неловкий! Помогите хоть снять платье.

Прежде, чем он нашелся, что сказать, она покачнулась, словно ей вдруг стало дурно, и прижалась спиной к его груди. Он увидел обнаженные плечи, ощутил тяжесть ее тела, испугался, что она упадет, и подхватил ее под руки. Она порывисто повернулась и обвила обнаженными руками его шею. Рыдания сотрясали ее, и, пока он искал слова утешения, он увидел в зеркале себя и ее, повисшую на нем, прячущую лицо меж лацканами его пиджака. И понял, что исправлять ошибку поздно. «Будь что будет. Она все равно умрет». Решив это, он поцеловал ее в плечо. И услыхал: «Ты ведь любишь меня… Хоть немножко, пока я еще хороша собой. Я умру…»

— Нет, ты не умрешь, не умрешь! Помилуй, что ты говоришь! — сказал он, прислушиваясь, не приехали ли ее родители.

Но услышал лишь трели соловьев, и майский вечер хлынул в его душу, причинив боль. Молнией пронеслось воспоминание об июньской ночи, проведенной на виноградниках под открытым небом, и породило мечту пережить такие же волшебные, счастливые часы с той, которую он сейчас держал в объятиях. Он вздрогнул, сердце защемило от жалости к ней. Он попытался открыть ее лицо, но она продолжала всхлипывать на его груди, и сквозь плач нельзя было разобрать слова, вырывавшиеся судорожно, по слогам. «Прячет рот, боится меня заразить. Бедняжка!» — мелькнула мысль, и, подняв ее голову, он поцеловал ее в губы, чувствуя, как она трепещет в его руках, готовая ему отдаться.

— Скажи, что любишь меня, ведь ты меня любишь?.. Ведь я не умру?

— Нет, конечно. Конечно, нет… Но ваши могут с минуты на минуту приехать. Приведите себя в порядок, чтобы нас на застали врасплох. Успокойтесь же.

Он помог ей снять платье, и, когда увидел её полуобнаженной, застыдившейся, в нем проснулась страсть к этому молодому, девственному телу. Развращенный парижскими кокотками студент норовил взять верх над врачом, однако врач победил, и он высвободился из ее объятий. Уговорил ее лечь в постель и, заметив на туалетном столике платочек, взял его.