Тысяча душ

– Чем же он может быть полезен Якову Васильичу? Вот это интересно; этого я точно не понимаю.

Петр Михайлыч рассердился.

– Нет, ты понимаешь, только в тебе это твоя гордость говорит! вскрикнул он, стукнув по столу.
– По-твоему, от всех людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!..
– обратился он к Калиновичу.

– Я думаю съездить, - проговорил тот.

Настенька взглянула на него.

– Поезжайте, - подхватил старик, - только пешком грязно; сейчас велю я вам лошадь заложить, сейчас.
– прибавил он и проворно ушел.

– Ты поедешь?
– спросила Настенька.

– Конечно, поеду, - отвечал Калинович.

– А если я не хочу, чтоб ты ездил?

– Странное желание!
– проговорил Калинович.

– Ну, положим, что странное, но если я этого хочу; неужели ты не пожертвуешь для меня этими пустяками?

– Я не понимаю, в чем тут жертвовать. Мне надобно заплатить визит, я и плачу, - что ж тут такого?

– Тут ничего, может быть, нет, но я не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли. Что ж тебе за удовольствие, с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять с гримасою?

– Я еду не к генеральше, которую и знать не хочу, а к князю, и не первый, а плачу ему визит.

– Не езди, душечка, ангел мой, не езди! Я решительно от тебя этого требую. Пробудь у нас целый день. Я тебя не отпущу. Я хочу глядеть на тебя. Смотри, какой ты сегодня хорошенький!

Говоря это, Настенька взяла Калиновича за руку.

– Я опять сюда вернусь через какие-нибудь четверть часа, - отвечал он.

– Не хочу я, говорят тебе!
– возразила Настенька.

– Каприз - и больше ничего, и каприз глупый!
– проговорил Калинович, нахмурившись.

– Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, - начала она.
– Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.

– До предчувствий дело дошло! Предчувствие теперь виновато! проговорил Калинович.
– Но так как я в предчувствие решительно не верю, то и поеду, - прибавил он с насмешкою.

– Я очень хорошо наперед знала, - возразила Настенька, - что тебе самое ничтожное твое желание дороже бог знает каких моих страданий.

– Если вы это знали, так к чему ж весь этот разговор?
– сказал Калинович.

Настенька вся вспыхнула.

– Послушайте, Калинович!
– начала она.
– Если вы со мной станете так говорить... (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, - продолжала она, - я вам пожертвовала всем... не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, - говорю вам, я умру, злой человек!

– Настенька! Полноте! Что это вы!
– проговорил Калинович и хотел было взять ее за руку, но она отдернула руку.

– Подите прочь, не надобно мне ваших ласк!
– сказала она, встала и пошла, но в дверях остановилась.

– Если вы поедете к князю, то не приезжайте ни сегодня, ни завтра... не ходите совершенно к нам: я видеть вас не хочу... эгоист!

Калинович сделал гримасу. Настенька повернулась и ушла.

В эту минуту вернулся Петр Михайлыч и еще в дверях кричал:

– Лошадь готова-с; поезжайте с богом!

– Очень вам благодарен, - отвечал Калинович и, надев пальто, вышел на крыльцо.

Его ожидали точно те же дрожки, на которых он год назад делал визиты и с которых, к вящему их безобразию, еще зимой какие-то воришки срезали и украли кожу. Лошадь была тоже прежняя и еще больше потолстела. На козлах сидел тот же инвалид Терка: расчетливая Палагея Евграфовна окончательно посвятила его в кучера, чтоб даром хлеб не ел. Словом, разница была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа. В настоящем случае он повез Калиновича убийственным шагом, как бы следуя за погребальной церемонией. Тому сделалось это скучно.

– Пошел скорее! Что ты как с маслом едешь!
– сказал он.

– Лошадь не бежит, - отвечал лаконически Терка.

– Ты хлестни ее!

– Нету-тка, боюсь, она не любит, коли ее хлещут - улягнет!
– возразил инвалид, тряхнув слегка вожжами, и продолжал ехать шагом.

Калинович подождал еще несколько времени; наконец, терпение его лопнуло.

– Хлестни лошадь, говорят тебе, - повторил он еще раз.

Терка молчал.

– Говорят тебе, хлестни!
– вскрикнул Калинович.

– Да плети ж нету!
– вскричал в свою очередь инвалид.

Калинович, видя, что Гаврилыча не переупрямишь, встал с дрожек.

– Пошел домой, я не хочу с тобой, скотом, ехать!
– сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как ни в чем не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.

В сенях генеральши Калинович опять был встречен ливрейным лакеем.

– У себя его сиятельство?
– спросил он.

– Сейчас-с, - отвечал тот и пошел наверх.

Князь и Полина сидели на прежних местах в гостиной. Генеральша для возбуждения вкуса жевала корицу. Лакей доложил.

– Легок на помине, - проговорил князь, вставая.

– Примите его сюда, - сказала стремительно Полина.

– Да, - отвечал тот и обратился к старухе: - Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно ли его сюда принять?

– Какой автор?
– спросила та, мигая глазами.

– Он был у нас, maman, с год назад, - отвечала Полина.

– Где был?
– спросила старуха.

– Здесь был, у вас был, - подхватил князь.

– Не знаю, когда был... не помню, - говорила больная.

– Ну, да, вы не помните, вы забыли. Можно ли его сюда принять? Он очень умный и милый молодой человек, - толковал ей князь.

– Отчего ж нельзя? Когда ты мне его рекомендуешь, я очень рада, отвечала она.

– Проси!
– приказал князь лакею и сам вышел несколько в залу, а Полина встала и начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.

Калинович показался.

– Очень, очень вам благодарен, что доставили удовольствие видеть вас! начал князь, идя ему навстречу и беря его за обе руки, которые крепко сжал.