Тысяча душ

– О, это мы устроим!
– возразил он и тем же вечером завел разговор о кабинете.

– Нет, князь, нет и нет: это лишнее, - отвечала старуха.

– Какое же лишнее, ma tante? Кузине приютиться негде.

– Нет, лишнее!
– повторила старуха решительно.

– В таком случае я отделываю этот кабинет для кузины на свой счет, сказал князь.

– Я знаю, что ты готов бросать деньги, где только можно, - проговорила генеральша и улыбнулась.

Она, впрочем, думала, что князь только шутит, но вышло напротив: в две недели кабинетик был готов. Полине было ужасно совестно. Старуха тоже недоумевала.

– Что, князь, неужели ты нам даришь это?
– спросила она.

– Дарю, ma tante, дарю, но только не вам, а кузине, мы вас даже туда пускать не будем, - отвечал тот.

– Ах, какой ты безрассудный!
– говорила генеральша, качая головой, но с заметным удовольствием (она любила подарки во всевозможных формах).

– Merci, cousin! [66]– сказала Полина и с глубоким чувством протянула князю руку, которую тот пожал с значительным выражением в лице.

66

Спасибо, кузен! (франц.).

Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? бог знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.

– Вы, господа литераторы, - продолжал он, прямо обращаясь к Калиновичу, - живя в хорошем обществе, встретите характеры и сюжеты интересные и знакомые для образованного мира, а общество, наоборот, начнет любить, свое, русское, родное.

Калинович на это возразил, что попасть в большой свет довольно трудно.

– Напротив, - возразил в свою очередь князь, - надобно только поискать. Конечно, на первых порах самолюбие ваше будет несколько неприятно щекотаться, но потом вас узнают, привыкнут, полюбят... Мало ли мы видим, продолжал он, - что в самых верхних слоях общества живут люди ничем не значительные, бог знает, какого сословия и даже звания, а русский литератор, поверьте, всегда там займет приличное ему место. Но эти ваши, господа, закоулочные знакомства, это вечное пребывание в своих кружках, как хотите, невольно кладет неприятный оттенок на самые сочинения. Пословица справедлива: "Скажи мне, с кем ты знаком, а я скажу, кто ты".

Калинович, по-видимому, соглашался с князем и только в одиннадцатом часу стал раскланиваться.

– Надеюсь, что вы будете нас посещать иногда, - сказала ему Полина.

Калинович отвечал, что он сочтет это за самое приятное для себя удовольствие.

– Я с своей стороны, - подхватил князь, - имею на этот счет некоторое предположение. Послезавтра мои приедут, и тогда мы составим маленький литературный вечер и будем просить господина Калиновича прочесть свой роман.

– Ах, это было бы очень, очень приятно!
– сказала Полина.
– Я не смела беспокоить, но чрезвычайно желала бы слышать чтение самого автора; это удовольствие так немногим достается...

Калинович отвечал, что ему стоит приказать, и он всегда готов, а затем окончательно раскланялся.

– Ну, как вы нашли сего молодого человека?
– сказал по уходе его князь.

– Он очень мил, - отвечала Полина.

– Уж и мил?
– спросил князь.

– Да, мил, - повторила Полина, посмотрев на него значительно.

– О женщины! Женщины!
– воскликнул князь.

– Перестаньте это говорить! Вы должны меня хорошо знать, - сказала Полина, слегка заслоняя ему рот, причем он поцеловал у ней руку, и оба пошли и генеральше.

Калинович между тем возвращался домой под влиянием довольно новых ощущений. Более всего произвел на него впечатление комфорт, который он видел всюду в доме генеральши, и - боже мой!
– как далеко все это превосходило бедную обстановку в житье-бытье Годневых, посреди которой он прожил больше года, не видя ничего лучшего! Надобно сказать, что комфорт в уме моего героя всегда имел огромное значение. И для кого же, впрочем, из солидных, благоразумных молодых людей нашего времени не имеет он этого значения? Автор дошел до твердого убеждения, что для нас, детей нынешнего века, слава... любовь... мировые идеи... бессмертие - ничто пред комфортом. Все это в душах наших случайное: один только он стоит впереди нашего пути с своей неизмеримо притягательной силой. К нему-то мы направляем все наши усилия. Он один наш идол, и в жертву ему приносится все дорогое, хотя бы для этого пришлось оторвать самую близкую часть нашего сердца, разорвать главную его артерию и кровью изойти, но только близенько, на подножии нашего золотого тельца! Для комфорта проводится трудовая, до чахотки, жизнь!.. Для комфорта десятки лет изгибаются, кланяются, кривят совестью!.. Для комфорта кидают семейство, родину, едут кругом света, тонут, умирают с голода в степях!.. Для комфорта чистым и нечистым путем ищут наследства; для комфорта берут взятки и совершают, наконец, преступления!..

III

На другой день Петр Михайлыч ожидал Калиновича с большим нетерпением, но тот не торопился и пришел уж вечером.

– Ну что, сударь?
– воскликнул старик.
– Как и где вы провели вчерашний день? Были ли у его сиятельства? О чем с ним побеседовали?

– Что ж особенного? Был и беседовал, - отвечал Калинович коротко, но, заметив, что Настенька, почти не ответившая на его поклон, сидит надувшись, стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный человек в провинции.

– Так, так, палата ума и образованности!
– подтверждал Петр Михайлыч.

Настенька только слушала их.

– Вам, видно, было очень весело у ваших новых знакомых; вы обедали там и оставались потом целый день!
– сказала она.

Обо всем этом ей сообщил капитан, следивший, видно, за каждым шагом молодого смотрителя.

– Да, я там обедал, - отвечал Калинович совершенно спокойным и равнодушным тоном.

– А я и не знал!
– воскликнул Петр Михайлыч.
– Каков же обед был? скажите вы нам... Я думаю, генеральский: у них, говорят, все больше на серебре подается.

– Обед был очень хорош, - отвечал Калинович.

– Воображаю!
– произнесла презрительным тоном Настенька.

Слова Калиновича выводили ее окончательно из терпения. "Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?" - думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем. При подобной борьбе, конечно, всегда уступит тот, кто добрее и больше любит. Вечером, после ужина, Настенька не в состоянии была долее себя выдерживать и сказала Калиновичу:

– Вы же виноваты и вы же на меня сердитесь!

– На капризных я сам капризен, - отвечал он и ушел домой.

Настенька, оставшись одна, залилась горькими слезами: "Господи, что это за человек!" - воскликнула она. Это было выше сил ее и понимания.

В день, назначенный Калиновичу для чтения, княгиня с княжной приехали в город к обеду. Полина им ужасно обрадовалась, а князь не замедлил сообщить, что для них приготовлен маленькой сюрприз и что вечером будет читать один очень умный и образованный молодой человек свой роман.