Тысяча душ

– А мне можно с вами?
– спросил Калинович.

– Да.

– Ну так ступайте одевайтесь!

– Да, - подхватила Амальхен и, запев:

Galopaden tanz ich gern..

Mit den jungen hubscnen Herr'n,

ушла в свою спаленку. Через минуту она возвратилась в дорогом салопе и в шляпе с черной блондовой вуалью.

У подъезда их ожидал фаэтон парой.

– Куда ж мы поедем?
– спросил Калинович.

– А, да, далеко поедем; я хочу...
– отвечала Амальхен.

– Поезжай куда-нибудь подальше, - приказал Калинович извозчику.

Тот сначала вывез их на Адмиралтейскую площадь, проехал потом мимо Летнего сада, через Цепной мост и выехал, наконец, в Кирочную.

– Куда ж еще?
– спросил он.

– Домой, я думаю, - сказал Калинович.

– А, да! Il fait froid, - отвечала Амальхен.

– Домой!
– крикнул Калинович.

У подъезда квартиры Амальхен первая выскочила из фаэтона.

– Что ж, барышня, когда же деньги-то?
– спросил извозчик, обертываясь.

– Деньги завтра, - отвечала Амальхен, стоя уже в дверях и опять напевая:

Galopaden tanz ich gern...

– Как же завтра? Помилуйте, хозяин с нас спрашивает!
– вопиял извозчик.

– А завтра!
– повторила Амальхен.

– Сколько тебе?
– спросил Калинович.

– Двадцать пять рубликов, ваше благородие, сделайте божескую милость. Что ж такое? Нас ведь самих считают.

– Какие же двадцать пять рубликов? Проехал три переулка...
– возразил Калинович.

– Какие три переулка! Пятые сутки здесь дежурим. Хозяин ведь не терпит. Помилуйте, как же это возможно?

– Что ж, отдать ему?
– спросил Калинович.

– А, да, - разрешила Амальхен и убежала.

Калинович отдал извозчику.

"Черт знает, что я такое делаю!" - подумал он и вошел за хозяйкой.

Чрез несколько минут они снова уселись на диван. Калинович не мог оторвать глаз от Амальхен - так казалась она мила ему в своей несколько задумчивой позе.

– Маша, чай!
– крикнула Амальхен.

Та подала красивый чайный прибор с серебряным чайником и графинчиком коньяку.

Чашку Калиновича Амальхен долила по крайней мере наполовину коньяком.

– Я не пью, - проговорил было тот.

– О, нет, пей, - сказала она.

– В таком случае пей и ты, - подхватил Калинович и, налив ей тоже полчашки, выпил свою порцию залпом.

– Послушай, - начал он, беря Амальхен за руку, - полюби меня!

– О, нет!

– Отчего ж нет?

– Так...
– отвечала она и запела:

Galopaden tanz ich gern...

– Замолчи ты со своим Galopaden!.. Отчего ж нет?
– воскликнул Калинович, ероша свои волосы.

– Так: у меня есть старик... он не хочет этого.

– Ну, к черту старика!
– проговорил Калинович и обнял ее.

– О, нет; он мне денег дает, - отвечала Амальхен.

– У меня денег больше! Я тебе больше дам! Сколько хочешь? Возьми еще двадцать пять?

– Да... нет... этого нельзя.

– Отчего же нельзя? Сколько же тебе?

– Мне много надо.

– Сколько же?
– повторил Калинович.
– Хочешь пятьдесят?

– Фи, нет!
– возразила Амальхен.

– Пятьдесят, - повторил Калинович и, как бы шутя, загасил свечку.

– Шалун!
– сказала Амальхен.

III

Проводить время с Амальхенами было вовсе для моего героя не обычным делом в жизни: на другой день он пробирался с Гороховой улицы в свой номер каким-то опозоренным и расстроенным... Возвратившись домой, он тотчас же разделся и бросился на постель.

"Боже! До какого разврата я дожил! Настенька, друг мой! Простишь ли ты меня?" - восклицал он мысленно, хотя мы знаем, как постоянно старался он уверить себя, что эта женщина для него не имеет никакого значения. Часам к пяти, наконец, нервы его поуспокоились. Калинович невольно заглянул в свой бумажник и усмехнулся: там недоставало ровно двухсот целковых. "И это в один день!" - подумал он и с ужасом вспомнил, что в восемь часов к нему обещалась приехать Амальхен. Чтоб спасти себя от этого свидания, он решился уйти на целый вечер к Зыкову, который был действительно его товарищ по гимназии и по университету и единственный друг его юности. Во время студенчества они жили на одной квартире, и если этот человек в самом деле полный распорядитель при журнале, то все для него сделает.

Зыков жил на дворе в четвертом этаже; на дверях его квартиры вместо медной дощечки был просто приклеен лоскуток бумаги с написанной на нем фамилией; но еще более удивился Калинович, когда на звонок его дверь отворила молодая дама в холстинковом платье, шерстяном платке и с какой-то необыкновенно милой и доброй наружностью. Догадываясь, что это, должно быть, жена хозяина, он вежливо спросил:

– У себя господин Зыков?

– У себя; но он болен, - отвечала дама.

– Меня он, может быть, примет; я Калинович, - назвал он себя.

– Ах, да, вероятно!
– подхватила дама.

Калинович вошел вслед за ней; и в маленькой зальце увидел красивенького годового мальчугана, который, на своих кривых ножонках и с заткнутым хвостом, стоял один-одинешенек. Увидя, что мать прошла мимо, он заревел.

– Перестань, Сережа, перестань; сейчас возьму, - говорила та, грозя ему пальцем и уходи в дверь направо.

"Неужели у них даже няньки нет?" - подумал Калинович.

Дама назвала его фамилию.

– Будто?.. Не может быть!
– послышался задыхавшийся от радости голос Зыкова.

Калинович не утерпел и вошел, но невольно попятился назад. Небольшая комната была завалена книгами, тетрадями и корректурами; воздух был удушлив и пропитан лекарствами. Зыков, в поношенном халате, лежал на истертом и полинялом диване. Вместо полного сил и здоровья юноши, каким когда-то знал его Калинович в университете, он увидел перед собою скорее скелет, чем живого человека.

– Яша, здравствуй!
– говорил он, привставая и обнимая гостя.

Калинович почувствовал, что глаза Зыкова наполнились слезами. Он сам его крепко обнял.

– Ну, садись, Яша, садись, - говорил тот, опускаясь на диван и усаживая его.

– Что, ты болен?
– спросил Калинович.

– Да, немножко, - отвечал Зыков, - впрочем, я рад, что хоть перед смертью еще с тобой увиделся.

– Почему ж перед смертью?
– проговорила дама, возвратившись с дитятей на руках и садясь в некотором отдалении. Все мускулы лица ее при этих словах как-то подернуло.

– Ну, когда хочешь, так и не перед смертью, - сказал с грустной улыбкой Зыков.
– Это жена моя, а ей говорить о тебе нечего, знает уж, - прибавил он.