Тысяча душ

– Нет, не знаю... Это тоже брат?

Дама засмеялась.

– О нет, это мой знакомый... Он милый.

– Милый?

– Да, а то вот у него есть друг его, тот - фи! Гадкий, толстый, нос красный! Фи! Не люблю.

– Гусар тоже толстый.

– Нет, тот добрый, брат добрый.

– Вы, конечно, иностранка, но откуда вы родом?
– спросил Калинович.

– Зачем?.. Я русская...

– Нет, вы не русская, потому что говорите неправильно: вы или немка, или полька.

– О нет... я турка, - отвечала дама и опять засмеялась.

– После этого все турчанки красавицы, если на вас похожи, - заметил Калинович.

– О, какой вы льстец!

– воскликнула она.

– Почему ж я льстец?

– Так... льстец... Мамзель Сару вы знаете?

– Нет, что ж, она хороша?

– Да, только злая такая, ужас - фи!

Разговор продолжался в том же тоне, и Калинович начинал все более и более куртизанить. Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, неспособны так изменить любимой нами женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью. Дело тут в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.

– Вы будете обедать?
– спросил Калинович, подъезжая к Твери.

– Да, я люблю кушать, - отвечала соседка.

– Есть, - поправил Калинович.

– Ах, да, есть... хорошо, - отвечала она, и когда поезд остановился, Калинович вел ее уж под руку в вокзал.

– Il fait froid! [84]– проговорила она, кокетливо завертываясь в шаль.

"Премиленькая!" - подумал Калинович и чувствительно пожал ее руку своим локтем.

– Два обеда!
– сказал он лакею.
– Voulez-vous du vin? [85]– обратился он к своей даме.

84

Холодно! (франц.).

85

Хотите вина? (франц.).

– Да, я люблю, comment cela dire boire? [86] .

– Пить!

– Да, пить.

– Бутылку шампанского!
– сказал Калинович человеку.

Тот подал; пробка щелкнула.

– Ах!
– вскрикнула дама.

– Испугались?

– Да, это громко, я пугаюсь, - отвечала она и потом, положив пальчик на край стакана, из которого пенилось вино, сказала: - Ну, ну, будет!.. Не смей больше ходить.

"Прехорошенькая!" - думал Калинович.

86

Как это сказать пить? (франц.).

Дама начала с аппетитом кушать котлеты.

Перед жарким он поднял бокал и проговорил.

– Votre sante, madame! [87]

– Et la votre, monsieur [88] , - отвечала она, тоже выпивая, но тотчас поморщилась, проговоря: "Ай, горько!"

– А вы знаете, что значит по русскому обычаю, когда, пивши вино, говорят: горько?

– Нет.

– Значит, надобно поцеловаться.

– Ах, это?.. Да, хорошо.

– Хорошо?

87

За ваше здоровье, сударыня! (франц.).

88

И за ваше, сударь (франц.).

– Хорошо!
– подтвердила дама и, по возвращении в вагон, сняла шляпку и стала еще милее.

Между тем начинало становиться темно. "Погибшее, но милое создание!" думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.

– Вы, решительно, полька! Чем больше я на вас гляжу, тем больше убеждаюсь в том, - начал он.

– Ах, да, только вы ошибаетесь... Я ж говорила вам: я турка... отвечала она.

– А я вам говорю, что вы полька и немецкая полька, - продолжал Калинович, - потому что у вас именно это прекрасное сочетание германского типа с славянским: вы очень хороши собой.

– О, да, да, - подтвердила соседка.

– Конечно, да, - подхватил Калинович, - и, может быть, в Варшаве или даже подальше там у вас живут отец и мать, брат и сестра, которые оплакивают вашу участь, если только знают о вашем существовании.

Заметно грустное чувство отразилось на хорошеньком личике соседки.

– Зачем вы можете так говорить? Вы меня не знаете, - сказала она уж не прежним насмешливым тоном.

– Я знаю еще больше, - продолжал Калинович, - знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.

Соседка слушала. Собственно, слов она, кажется, не понимала, но смысл их угадала, и в лице ее уже тени не оставалось веселости.

– Вы меня не знаете: зачем можете так говорить?
– повторила она.

– Нет, знаю, - возразил Калинович, - и скажу вам, что одно ваше спасенье, если полюбит вас человек и спасет вас, не только что от обстановки, которая теперь вас окружает, но заставит вас возненавидеть то, чем увлекаетесь теперь, и растолкует вам, что для женщины существует другая, лучшая жизнь, чем ездить по маскарадам и театрам.

Соседка этих слов совершенно уж не поняла, и, когда Калинович кончил и взял ее за упершийся в диван его башмачок, она отдернула ножку и проговорила:

– Зачем это?.. Нельзя.

– Отчего ж нельзя?.. Может быть, я именно такой человек, - прошептал Калинович.

– А, да, нет! Я не верю мужчинам.

– За что?

– Так, они все такие недобрые... лукавые... Фи!.. Нет!

– Я не такой, - проговорил Калинович и опять было взялся за башмачок, но соседка опять его отдернула.

– Нет, это нельзя, - сказала она.

– Отчего ж?

– Так; как можно! Вы нескромный: все смотрят.

– А в Петербурге можно?

– Ах, какой вы!.. Зачем! Я вас не знаю...

– Узнаете, и можно?
– проговорил Калинович и, как бы наклоняясь за чем-то, поцеловал руку соседки.

– Вы шалун, я вас боюсь, - сказала она, кокетливо складывая руки на груди и снимая ножки с дивана.

Объяснение это было прервано появлением новых пассажиров: толстого помещика с толстой женой, которые, как нарочно, стали занимать пустые около них места.