Тысяча и один призрак

— Хорошо, — произнес доктор, — но перейдем к опытам, я хочу скорее услышать о знаменитой голове, которая говорила.

Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох. На его лицо спокойно смотреть было невозможно.

— Да, — воскликнул он, — в самом деле, я отклонился от моего рассказа, перейдем к опытам.

К сожалению, у меня не было недостатка в объектах для изучения. Период казней был в полном разгаре: гильотинировали по тридцать-сорок человек в день, и на площади Революции проливалось столько крови, что пришлось выкопать для ее стока яму глубиной в три фута. Яма была прикрыта досками. Однажды ребенок восьми или десяти лет шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в ужасную яму и утонул.

Конечно, я не рассказывал Соланж, чем я бывал занят в те дни, когда не виделся с ней, к тому же, должен признаться, я сам вначале чувствовал страшное отвращение к этим человеческим останкам. Я боялся усугубить своими опытами страдания, вызываемые казнями. Но я убеждал себя, что исследования, которыми я занялся, производятся для блага всего общества и если мне удастся внушить мое убеждение Законодательному собранию, то это поведет к уничтожению смертной казни. По мере того как опыты приносили тот или другой результат, я фиксировал их в особой тетради. Через два месяца я произвел все опыты для изучения длительности жизнедеятельности после казни, какие только можно было произвести.

Я решил продолжить опыты и дальше с помощью гальванизма и электричества. Мне предоставили на кладбище Кламар все головы и трупы казненных. Для меня устроили лабораторию в часовне в углу кладбища. Вы знаете, что, после того как изгнали королей из дворцов, изгнали и бога из храмов. У меня была электрическая машина и два-три инструмента, которые назывались возбудителями.

В пять часов появлялось похоронное шествие. Трупы сбрасывали как попало на телегу, головы вперемешку — в мешок. Я брал наугад одну или две головы и один или два трупа, остальные сбрасывали в общую яму. На другой день головы и трупы, над которыми я производил опыты, присоединялись к захороняемым в этот день. Почти всегда во время моих опытов мне помогал брат.

Несмотря на близкое соприкосновение со смертью, во мне с каждым днем разрасталась любовь к Соланж. Со своей стороны, бедное дитя полюбило меня всеми силами души. Очень часто я мечтал сделать ее своей женой, нередко мы говорили о том, как счастливы мы были бы в этом браке, но, для того чтобы стать моей женой, Соланж должна была объявить свое имя, а родственные узы с эмигрантом-аристократом, изгнанником влекли неминуемую смерть.

Отец несколько раз писал ей и просил поторопиться с отъездом. Она сообщила ему о нашей любви. Она испросила его согласия на наш брак, он дал его, с этой стороны ничто не предвещало беды. Однако среди множества страшных судебных процессов один, самый ужасный из всех, нас особенно поразил. Это был процесс над Марией-Антуанеттой. Он начался четвертого октября и подвигался очень быстро: четырнадцатого октября Мария-Антуанетта предстала перед революционным трибуналом, шестнадцатого в четыре часа утра состоялось оглашение приговора, в тот же день в одиннадцать часов она взошла на эшафот.

Утром я получил письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии провести такой день в одиночестве. В два часа я пришел в нашу маленькую квартиру на улице Таран и застал Соланж всю в слезах. Я сам был глубоко опечален этой казнью. Королева была добра ко мне в дни моего детства и отрочества, и я сохранил глубокие нежные воспоминания о ее доброте. О, я навсегда запомню этот день! Это было в среду: Париж был охвачен не только печалью, но и бесконечным ужасом. Я ощущал странный упадок духа, меня словно томило предчувствие большого несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях, однако я не мог найти для нее слов утешения, так как и в моем сердце не было покоя. Мы, как всегда, провели вместе ночь, но наша ночь была еще печальнее дня. Помню, что до двух часов утра в квартире над нами выла запертая там собака.

Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел из дома и унес с собой ключ, его арестовали на улице, отвели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре казнили.

Надо было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра. Пансион ее находился рядом с Ботаническим садом. Мне не хотелось ее отпускать. Ей не хотелось расставаться со мной. Но отсутствие в течение двух дней дома могло навести на расспросы, очень опасные в то время для Соланж.

Я взял экипаж и проводил ее до угла Фоссе-Сен-Бернар, затем вышел из экипажа, дальше она отправилась одна. Всю дорогу мы не выпускали друг друга из объятий, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и стекали до самых губ, а горечь их мешалась со сладостью наших поцелуев.

Выйдя из экипажа, я, вместо того чтобы отправиться по своим делам, стоял на месте и смотрел вслед карете, уносившей ее. Немного отъехав, экипаж остановился. Соланж высунулась из него, будто чувствуя мой взгляд. Я побежал к ней, сел в экипаж и закрыл окна. Еще раз я сжал ее в своих объятиях. На башне Сен-Этьен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, трижды поцеловал ее в губы и, выскочив из экипажа, почти бегом бросился прочь. Мне показалось, что Соланж звала меня, но посторонние могли обратить внимание на ее слезы, ее волнение, и я проявил роковое мужество и не обернулся.

Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в написании писем к Соланж, вечером я отправил ей целую кипу писем. И только опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее. Ее очень бранили, ее забросали вопросами, ей угрожали лишить отпуска. Первый отпуск ей был положен в следующее воскресенье, Соланж клялась, что во всяком случае, даже если ей придется поссориться с начальником пансиона, она увидится со мной в этот день. Я также клялся в этом. Мне казалось, что, если я не увижусь с ней целую неделю — а это случится, если ее лишат первого отпуска, — я сойду с ума. К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое было ей передано по возвращении ее в пансион, было предварительно вскрыто.

Я плохо провел ночь, последовавший за нею день был еще хуже. Я, по обыкновению, получил письмо от Соланж, и так как этот день был днем моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар. Брата дома не оказалось, и я отправился один. Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем — тем бурным холодным дождевым потоком, который предвещает зиму. В продолжение всего своего пути я слышал, как глашатаи выкрикивали охрипшими голосами обширный список осужденных в тот день, тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня опять не будет недостатка в объектах для моих вечерних занятий. Осенние дни коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно.

Вид кладбища, большие свежевырытые могилы, редкие деревья, трещавшие под порывами ветра, как скелеты, — все было мрачно и вызывало отвращение! Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. С каждым днем покрытой травой земли оставалось все меньше. Среди вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвиделось большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно. Я машинально подошел к ней. На дне ее стояла вода. Бедные холодные обнаженные трупы! Их бросят в эту воду, такую же холодную, как и они! Когда я оказался у края ямы, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня встали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к своей лаборатории.

Она находилась, как я уже говорил, в здании старой кладбищенской часовни. Я искал глазами — почему я искал? не знаю, — я искал, не осталось ли на стене или там, где располагался алтарь, символов культа. На стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не обнаружилось. Там, где когда-то находилась дарохранительница, то есть бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто.

Я зажег свечу. Я поставил ее на свой стол для опытов, весь заставленный инструментами особой формы, которые были изобретены мною. Я сел и предался воспоминаниям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой, которую накануне, когда везли в тележке к эшафоту, толпа сопровождала неистовыми проклятиями и которую теперь, после того как голову ее отделили от туловища, поместили в нищенский гроб — ее, почивавшую среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. Пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветвях деревьев, в траве. К этому шуму добавился как бы раскат грозного грома, только гром этот не гремел в небе, а будто пронесся над землей, которая при этом задрожала. То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар. Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струями стекала вода, внесли мешок. Один из них был Легро, с которым я встречался в тюрьме, другой был могильщик.