Тюрьма и воля

Родителей беспокоило, что все начавшиеся перемены — временные, как НЭП в большевистской России. У них сработала поколенческая память, которой у сына как раз не было.

Марина Ходорковская: И я тебе скажу почему. Мне родители рассказывали. Когда НЭП начался, разрешили частное предпринимательство. И мама говорит, после голодных лет вдруг на базаре появились забытые продукты. Клубника в корзиночках… Еще же были живы предприниматели, и все это тогда очень быстро развернулось. Мама говорит: я пришла на рынок, и яичек десяток стоил какие-то гроши. Она купила, пришла домой и зажарила яичницу из всех купленных яиц, и они с отцом съели. Это был забытый вкус. Впервые за долгое время они наелись. А потом всех этих предпринимателей посадили и расстреляли. И вот это мне вбилось в голову. И когда вот это все началось (кооперативы, все) и Мишка стал этим заниматься, и у меня первый вопрос был: «А если все снова плохо кончится?» Он отмахивался: времена не те. А мне все казалось, что все вернется к прежнему…

К началу 1990-х таких центров НТТМ было 600, и их общий оборот, по официальным данным, на 1989 год составил 1,5 млрд рублей. Предполагалось, что система хозрасчета стимулирует производство.

Экономист Егор Гайдар, исполнявший обязанности премьер-министра после распада СССР, считал иначе — что горбачевские реформы способствовали наращиванию денежного навеса, а при диком дефиците товаров это разгоняло инфляцию и ускоряло гибель экономики. Многие эксперты считают, что Горбачев не понимал, какой механизм он запустил, не был достаточно экономически грамотен, чтобы просчитать риски.

Кирилл Рогов, эксперт Института экономики переходного периода: Я не специалист по конкретным схемам, которые использовались в то время. Мне понятнее макроэкономический аспект происходившего. Он заключался в том, что в стране была подавленная инфляция. Если открытая инфляция — это рост цен, то подавленная инфляция это дефицит товаров. Тебе не разрешают поднимать цены, но тогда по этим ценам будет продаваться меньше товаров. Еще были разные курсы. Был безналичный рубль — это фонды, которые государство выдавало промышленности. Безналичный рубль был более доступен, но с ним не пойдешь на черный рынок. А вот если превратить его в наличный, то на него уже можно что-то купить. Государство разрешало иногда и кому-то превращать безналичные рубли в наличные. Это была сверхдоходная операция. Вредны экономике были не эти центры как таковые, а вся эта ситуация с множеством курсов. Центры (как и тогдашние кооперативы) превращали скрытую инфляцию в открытую. При этом, так как все это делалось на основе индивидуальных разрешений, те, кто их получал, зарабатывали очень много. Это было, конечно, вторжение рынка в советскую жизнь. Но рынок этот был сопряжен со сверхдоходными и квазилегальными операциями. И эта привычка, этот паттерн надолго (навсегда) сохранился. Потом те же люди так же точно зарабатывали на инфляции и постоянном росте курса доллара к рублю. Если у тебя есть деньги и ты знаешь, что доллар будет стоить через месяц на 20 % больше, то ты вложишь их в доллар. В результате у всех через месяц их рубли обесценятся на 20 %, а ты получишь на 20 % рублей больше, то есть останешься при своих. Но по отношению ко всем остальным, обедневшим на 20 %, ты окажешься более богатым.

Команда

В то время, когда начали появляться НТТМ, Платон Лебедев, Леонид Невзлин и Михаил Брудно (будущие акционеры ЮКОСа) работали в объединении «Зарубежгеология». Все они оказались там в 1981–1982 годах. Платон — экономист, выпускник Московского института народного хозяйства им. Плеханова. Невзлин и Брудно — программисты. Невзлин закончил Институт нефти и газа им. Губкина. Брудно — Калининский политехнический институт. Обоим в 1981 году было по 22 года. Платон на три года старше.

Брудно и Невзлин работали в одном вычислительном центре, подружились. И, как все молодые советские инженеры, были озабочены проблемой, где бы подработать. Тем паче, что у обоих уже были семьи, а у Невзлина еще и дети. Подработать хотелось бы по профессии, но не всегда получалось, так что делали и то, что не по профессии: начиная с погрузки-разгрузки на овощных базах или в портах и кончая подработкой на розливе кваса в будке на Шаболовке. Разливали все лето 1986 года. Брудно ухитрился заработать на квасе на свою первую машину, сильно не новый 10-летний «Запорожец», который обошелся ему в 2000 рублей.

И вот, как гласит легенда, в один прекрасный день в 1987 году тогдашняя жена Брудно Ирина, посещая курсы то ли английского языка, то ли программистов, увидела объявление о центре НТТМ Фрунзенского района.

Михаил Брудно, акционер Группы МЕНАТЕП: Не видела она никакого объявления. Ира увидела Ходорковского. Она была на конференции для программистов на ВДНХ, которую организовал такой известный программист Перегудов. И там выступил Ходорковский. Пришел и сказал: «Идите к нам, все будет хорошо». Она рассказала, что он предложил заключать хозяйственные договоры через его центр, а он 30 % от суммы договора будет выплачивать исполнителям в качестве фонда заработной платы. Она рассказала мне, я рассказал Невзлину. Говорю: «Давай сходим посмотрим. Наверняка врут, наверняка кинут, но можно попробовать». Мы с ним делали договорные работы и получали за это ну полные гроши. И мы решили: попробуем сделать через этот центр один договор.

Мы пришли. Ходорковский занимал комнату № 7 во Фрунзенском райкоме комсомола. Ну, во-первых, я ему не поверил. Слишком сладко пел. И рассказывал что-то такое совершенно нереальное. Но убедительно.

Мы вышли из кабинета. Я сказал Лене: «100 % кинет». Ну ладно, а что мы теряли? Ну, сделали бы мы этот заказ без них за 20 рублей. А тут речь шла о нескольких тысячах. То есть мы рисковали 20 рублями и пятью ночами работы. Подписали договор.

Леонид Невзлин: Мы с Брудно не были активными комсомольцами, все, что об этом пишут, — ерунда. Брудно вообще подумывал об отъезде. А я еще боялся принимать такое решение. В этом смысле эта встреча с Ходорковским — историческая. Может быть, если бы не сложилось, то еще чуть-чуть — и мы просто отвалили бы.

Мы по смыслу поняли, что это то, что нам надо. Но как нормальные советские люди не поверили в то, что написано. Поэтому мы, не напрягая нервную систему, без иллюзий заработать пару тысяч рублей, решили попробовать. И стали делать свою работу и ждать свою зарплату. То есть те перечислили, эти получили… Это было в ноябре 1987-го. Нам сказали, что в январе мы получим свои деньги. Они тоже были заинтересованы в клиентах, конечно. И не позже февраля мы их уже получили. И это были деньги. Я думаю, что мы получили порядка 4000 рублей. Ну, это был удар по почкам, ты понимаешь. При зарплате в 120 (или уже было 160, может быть, короче, зарплата в 200 рублей уже считалась хорошей, доллар на черном рынке стоил 3 рубля). А тут получаем 4000 рублей. Не уверен, что мы рассчитывали на вторую… Но поскольку у нас были еще заказчики, то эта работа пошла.

Невзлин был первым из будущих акционеров ЮКОСа, кто перешел на работу к Ходорковскому. Довольно быстро, в течение полугода. Он ушел из «Зарубежгеологии», оставив там на всякий случай Михаила Брудно «держать поляну», пока не поймет, что все работает нормально.

Михаил Брудно: А нечего нам было ловить в этой «Зарубежгеологии». Я вообще с тоской смотрел на всю эту совдепию и пытался представить себя через 10 лет, чем я занимаюсь, и не мог. Я прекрасно понимал, что достиг своего потолка в этой системе, что дальше не двинусь никак. Ждал вызова из Америки. Ждал, ждал и вместо вызова дождался Ходорковского.

Леонид Невзлин: Ходорковский сказал, что да, заинтересован в специалистах договорного отдела (заключать договоры между организациями и научно-техническими коллективами) и что готов меня взять, по-моему, с испытательным сроком три месяца. Спросил, какая у меня должность. По-моему, я тогда был инженером-программистом. Или ведущим инженером-программистом… В общем, он мне предложил следующую должность. Я тогда не понимал, что это характер и способ управления. Чуть-чуть поднять, не дать сразу много. Ну, ниже никто не переходит. Он предложил зарплату, по-моему, 200 рублей и должность на одну выше. У него же сетка была такая же, как везде. Я помню, что начал торговаться за должность начальника отдела и, по-моему, он мне ее дал. С зарплатой 220 рублей. Не могу точно вспомнить. Я редко торгуюсь и редко что-то прошу для себя, но тогда мне почему-то захотелось. Может быть, потому, что он был такой молодой, с тихим голосом. Я помню, что торговался за зарплату, за премию от выработки.

Мы очень разные, но он мне понравился. Я вышел после этого первого разговора в хорошем настроении. Потом мы довольно быстро перешли на «ты». Я не люблю рутину, а здесь было что-то новое. Я занимался договорной и коммуникационной работой, что вполне соответствовало моему психологическому складу. Потом он стал меня приближать… Мне кажется, что это для Миши важно особо… Первое, я объективно хорошо работал на своем месте. Второе, я ему был предельно лоялен. А этот коллектив, как и любой другой, был коллектив с интригами. Была там группа внутри, которая иначе видела развитие этого центра. Миша хотел двигаться больше в сторону производства, финансирования. Мне он нравился больше остальных, был более убедителен для меня, я всегда его поддерживал. В итоге я стал замом, потом первым замом. Думаю, на этом этапе он мне уже доверял. И он видел у меня потенциал развития. Это тоже важно. Он все время смотрит, есть ли в человеке потенциал и где он кончается.

Для того, чтобы этот околокомсомольский бизнес хорошо работал, нужно было много заказов. Центр Ходорковского, например, активно работал с Госкомитетом по науке и технике, с «оборонкой». Но туда же надо было как-то «зайти». Зашли, потому что Фрунзенский райком, где работал Ходорковский, — в одном из центральных районов Москвы, там было сконцентрировано много госучреждений, институтов, предприятий, и естественно, что партийные организации были связаны между собой. И будучи внутри этой партийной системы, Ходорковский имел возможность выходить на различные организации. И начинать сотрудничество. Связи конвертировались в проекты, договоры и деньги. Невзлин утверждает, что «в этом месте — ноль коррупции, это именно конвертация энергии, связей, возможностей, Мишиных идей в развитие, в энтропию. Тогда никто ничего не брал и не давал. Во всяком случае там, где мы работали». Хорошая рекомендация, хороший «вход» были гораздо важнее — понравишься ты или не понравишься тому или иному начальнику. Ходорковский умел получать хорошие рекомендации. Люди старшего поколения относились к нему как молодому «своему», к тому же перспективному. Центр хвалили, он был на хорошем счету в Совете министров, его поощряли горбачевские структуры. Его можно было привести в пример: вот так удачно работают реформы. Такой перспективной молодежи было не зазорно помогать. И помогали.

В стране в это время творилось нечто невероятное. Перестали глушить западные радиостанции, начали выходить запрещенные раньше книги (Гроссман, Рыбаков, Пастернак, впервые опубликовано «Собачье сердце» Булгакова). Вслед за газетами и журналами «отвязалось» телевидение: появились первые независимые телепроизводители, почти весь эфир был прямым, молодежные телепрограммы «Взгляд», «До и после полуночи» говорили в эфире о том, о чем раньше только шептались на кухнях, появились ночные эфиры, проводились телемосты с Америкой. А телеаудитория в СССР огромна. Люди, прожившие всю жизнь за железным занавесом, захлебывались свободой. Вышел фильм «Асса», и вдруг на экран вылез из андеграунда молодежный рок, совершенно иная молодежная культура со странными словами песен, с непривычными образами, с другим звуком. Все это было перпендикулярным официозной социалистической культуре. «Мы ждем перемен!» — пел в фильме рок-музыкант Виктор Цой. И это звучало как предвестие, как гимн будущему. В историю врывалось поколение, которому в тот момент было 25–28 лет.