Тюрьма

А не хочется думать об этой ихней тетке что-нибудь скабрезное, выдумывать разные пошлости, шельмовать. Зачем? Тетка хороша собой, писаная красавица. Все в ней полнится соблазнами, так и брызжет, но ее помыслы, может, чисты, и на совести нет никакого греха. Это вполне вероятно, стало быть, самое разумное — взглянуть на тетку уважительно. Инга знала, что доживает свои последние часы. Самое верное в такой момент — не путаться, не фантазировать, не трусить, не звереть. Когда поезд тронулся, она села в пустом купе у окна и, тупо глядя на мелькавшие за ним огоньки смирновской окраины, прикидывала, как ей лучше осуществить задуманное. Но ничего не выходило, то есть выходило лишь, что лучше осуществить, чем нет. Однако она знала это и раньше, для чего же ей было бы еще садиться в поезд, как не для того, чтобы выполнить задуманное? А вот как сделать это наилучшим образом и при каком именно раскладе сделанное можно будет признать сделанным хорошо и даже превосходно, она не имела представления.

Затем ее подхватил порыв, она подчинилась ему, не вдаваясь в суть, встала и пошла по вагонам в голову поезда. Был уже поздний час, но вообще-то рано, если принять во внимание, какую цель она преследовала. Нужно было миновать вагон-ресторан, и, войдя в него, Инга тотчас увидела всю компанию за дальним столиком. Якушкин сидел спиной к двери, в которую она вошла, так что Инге словно ничего иного не оставалось, как сесть за столик прямо у него за спиной, — это было рискованно, он мог в любую минуту повернуться и увидеть ее, но ей почему-то казалось, что выбор места подсказывает сама необходимость убить предателя. Кроме того, представлялось важным услышать, о чем говорят эти люди, несомненно, приложившие руку к убийству ее мужа.

Они уже расслабились за обильным столом, выпили и закусили, подполковник угощал, он сознавал себя хозяином этого застолья. Пир во время чумы, определила Инга. Якушкин предатель, а кто из них выбросил моего мужа в окно? Кто бил его по рукам, когда он отчаянно цеплялся, в последней попытке спастись, за перила балкона? Теперь веселятся. Архипов, должно быть, кричал, но кто-то из них зажал ему рот, иначе она услышала бы его крик; не исключено, сунули в рот кляп. Расстегнув китель, подполковник, неожиданно багроволицый, каким его, возможно, еще никто не видел, обводил сотрапезников насмешливым взглядом, снова и снова, раз обведет — и опять словно по кругу, и все легонько покачивал головой, кивал и кивал. И кто ни попадет в поле его зрения, всякий несет околесицу, все они из одного теста, подполковник удивлялся и посмеивался про себя. А Валентина Ивановна блаженно улыбалась, радуясь изобилию водки, еды и мужчин, хотя, сознавая свою ослепительную красоту, понимала, что достойна чего-то лучшего.

К Инге подошел официант. От острого чувства голода ее мутило. Но денег оставалось разве что на стакан чая, и официант посмотрел на нее неприязненно. Стакан чая! Он бросил пронзительный взгляд, как в суде последней инстанции, где умеют отделять нечестивых и ни на что не годных от достойных наилучшей участи; многое ему открылось, как только стрелы, выпущенные из его глаз, пронзили Ингу. Удивительные, однако, попадаются порой пассажиры, и вот наглядный пример, куда как показательный экземпляр: сама будто выползла из какого-то подвала, из подземелья, руки не мыты, под ногтями черно от грязи, в волосах трава, а может быть, и вредные насекомые, разные там отвратительные паразиты, и несет, несет от нее, как от помойки, как из могилы, а как ни в чем не бывало является в ресторан и требует стакан чаю!

Но смолчал официант, обиженно и вместе с тем гордо, не снизошел до объяснений с безобразной бабенкой. Спиной Инга ощущала что-то твердое, возможно, самого предателя Якушкина, сидели-то спина к спине. Можно схватить со стола нож и всадить его в бок погубившему ее мужа человеку. Официант, все такой же молчаливый, замкнувшийся в себе, принес ей чай. Инга отпила глоток, и горячая жидкость обожгла горло, она поперхнулась. Но кашлять было нельзя, журналист мог повернуться и посмотреть, что случилось с сидящей у него за спиной особой.

— А дела вот какие, — произнес подполковник в нависшей вдруг над столиком тишине: уловив в его голосе что-то новое, затаили дыхание сотрапезники. — Тюремная жизнь, как известно, еще никому сахаром не показалась. О, конечно, встречаются и такие, для кого тюрьма все равно что рай. Но это редко. А обычному народу, простым людям в тюрьме нечем наслаждаться. Не правда ли, Филиппов? — говоривший с какой-то фамильярной любезностью поклонился в сторону директора «Омеги». — Скажите, вы случайно не подали в отставку?

— Я по-прежнему директор, — ответил Филиппов сумрачно.

— И оставайтесь им. Что я сейчас рассказываю, так это специально для вас, потому что подробности вашей истории мне известны, как никому другому. Кое-кто принял вашу беду очень близко к сердцу, даже чересчур. Например, ваш друг Якушкин. Откуда ему было знать, что местные крючкотворы решили только попугать вас? Он-то воображал, что вы арестованы не понарошку.

— А было понарошку? — вскинул брови директор.

— Разумеется. Я тоже сначала был введен в заблуждение, но скоро скумекал, что к чему… А Якушкин и показания подписал, в которых признавал фактически, что вы, Филиппов, могли знать о готовящемся побеге Дугина.

— Зачем вы это говорите? — сдавленно пробормотал Якушкин.

— Чего только не сделаешь от страха! И как же он решил очиститься от позора, а вас вызволить из тюрьмы? Он решил сдать бежавшего из зоны Архипова.

Хотя все эти новости далеко не сразу уместились в захмелевшей директорской голове, Филиппов словно все понял в одно мгновение, прогнал щедро подкинутые ему подполковником факты через скорый суд и с важным видом заявил:

— Якушкина я уволю.

Журналист, до этого стыдливо игравший рюмкой, расплескивая на скатерть ее содержимое, засмеялся:

— Уволишь? Из средств массовой информации?

— Предавать нехорошо, гадко, — напыщенно возразил директор. — Известно ведь, чем кончил Иуда. Он был доносчиком. Я ошеломлен, друг.

— Известно, чем кончают стукачи в зонах, — вставил подполковник, любуясь директором и журналистом и краешком глаза едва заметно подмигивая народной избраннице.

— Известное дело! — одобрительно кивнул Филиппов.

Якушкин обменялся взглядом с Валентиной Ивановной, улыбнулся в ответ на ее лучезарную усмешку, заодно давая понять, сколько между ними общего: они-то понимают, какой нелепый характер принял разговор, но что поделаешь с пьяными людьми!

— Ты меня убьешь? — спросил он с иронией.

— Убью, — ответил директор, — если ты раньше сам не сунешь голову в петлю.

— Так диктует Омега? Этаким речам ты научился у французского мыслителя?

— У французского? — выразил удивление подполковник.

— У меня путь русский. — Директор горделиво выпрямился на сиденье.

— Омега выше границ и национальностей, — сказал Якушкин. — Ты на нее не очень-то ссылайся, не по зубам, пожалуй. А я никуда голову не суну.

Директор воскликнул, округлив глаза:

— Ты не повесишься на смоковнице?

— Ни на смоковнице, ни на каком-нибудь крючке.

— Ну что вы будете делать с этим человеком, подполковник?! — всплеснул руками Филиппов.

— А что бы вы с ним сделали? — обратился подполковник к депутату.

— С кем?

— С Иудой.

— А кто здесь Иуда? — изумленно вопросила Валентина Ивановна и брызнула по сторонам глазками.

— Он — Иуда, — подполковник ткнул пальцем в грудь Якушкина.

— Он предал меня, — сказал Филиппов.