Тюрьма

— Выходит, и он, этот твой Бурцев, должен приложить усилия, если хочет вырваться. А если он этого не делает, значит, не находит нужным.

— Иногда без помощи со стороны рассчитывать на успех не приходится, — ответил Архипов, налегая на проникновенность, как если бы излагал истину, на пути к которой изведал много страданий, а достигнув уже мог смотреть в будущее с особой уверенностью, с позиций той едва ли не священной правды, которая сама отвечала за его поступки. Что это за удивительная правда, он толком не знал, но когда Инга выступала против его намерения идти к Якушкину, то есть против самой высшей истины, он отчетливо сознавал себя настоящим, мужественным и волевым мужчиной. В такие мгновения жена виделась ему ворчливой, вечно всем недовольной бабой, из чего возникало ощущение грандиозности, некоего величия, словно он возносился к небесам и окидывал землю взглядом с невероятной высоты. Это и была правда.

— Не понимаю, на что тебе сдался этот Бурцев, — начала опять женщина. — Тебе мало собственных забот? У тебя отличное положение и радужные перспективы? Ты огреб уйму денег, целое состояние? Нет, ты не добыл и гроша. И тебя это не беспокоит? Тебя не беспокоит, что ты до сих пор не ограбил банк? И это человек, который собирается увезти за границу свою жену! Так ты меня любишь? Так заботишься обо мне?

Архипов был снисходителен и не сердился на жену за то, что она не понимает пусть простых, даже элементарных, но определенно затрагивающих совесть вещей и постоянно сворачивает на бытовые вопросы.

— Видишь ли, — принялся объяснять он, — когда попадаешь в тюрьму, в лагерь… в этот ни на что не похожий, страшный мир… неудивительно, наверное, что начинаешь тянуться к человеку, который почему-то тебе приглянулся, и уже не можешь не думать о нем…

— Ты с ним целовался, ну и все прочее такое, — сделала Инга вывод. Заметив, что муж поморщился, она улыбнулась и заговорила иначе, теперь уже как полагается душевной женщине, обладающей покладистым характером и мягкими, обтекаемыми мыслями. — Допустим, ты в чем-то прав. Но сейчас ты не с Бурцевым, а со мной, не в лагере, а в лесу. Почему же ты думаешь о Бурцеве, а не обо мне?

— Я думаю о тебе.

— Я нуждаюсь в помощи не меньше Бурцева. Вспомни, что мне грозит.

— Понимаешь, я не могу всего объяснить, не умею… Я только чувствую… Вижу… Все равно как галлюцинации, а это еще те штуки, приходят неизвестно откуда, и ты оглянуться не успеешь, а тебя уже что-то заставляет их смотреть. И верить в них, понимаешь, вот что самое главное, самое важное… Я знаю, это только картинки, видения, а все же верю в них, и мне нужно их растолковать так, как будто они настоящие, реальные. Однажды я проснулся среди ночи и увидел его прямо здесь, недалеко от кровати. Не сразу увидел, но понял, что он рядом, и тогда он стал совсем как настоящий…

— Кого? Кого ты увидел? — шепнула Инга тревожно.

— Да Бурцева, кого же еще. Он мне и говорит…

— А тот, Якушкин, он тебе тоже здесь недалеко привиделся?

— Не надо так про Якушкина, он-то в самом деле настоящий, и не мог привидеться, с ним мне надо было дельно переговорить, и сейчас опять надо, поэтому я пойду, а ты оставайся. Он умный, он все поймет. Да он уже понял, это ясно, это, когда я его в прошлый раз видел, отлично выяснилось. Я успел ему и надоесть. Я прилип… Все клянчил… ну, тебе это известно. В какой-то момент он даже пригрозил, что донесет на меня. Но это чтобы отвязаться, а вообще-то он не тот человек, чтобы доносить, он умный, интеллигентный. И я опять его подстерег, дай, думаю, еще разок попробую, авось получится. И ведь получилось же! И не могло быть иначе, он умный, он должен был понять, он понял… Это было в прошлый раз. Он куда-то торопился, я догнал его и тронул за локоть. Пистолет этот газовый я почему-то не прихватил, забыл, что ли… Я поприветствовал… В общем, дело было так. Я догнал его и говорю ему: вы же умный человек, вы должны понять… Он сначала испугался, побледнел, но как только он меня узнал, сразу его поведение изменилось. А, сказал он приветливо и взволнованно, хорошо, очень хорошо! Потом стал объяснять мне, что торопится, ни минутки свободной, а вот если я тогда-то и тогда-то приду по известному мне адресу, мы обо всем переговорим и обо всем договоримся. Я страшно обрадовался, я понял, что он все обдумал и решил признать мою правоту, даже и вовсе уже признал. Я пожал ему руку. Он ответил крепким рукопожатием.

— Он, говоришь, умный? — Инга пожала плечами. — Так и я не глупа.

— А с Бурцевым все было иначе. Я как его увидел тогда здесь, сразу сообразил, что это призрак. Нет, думаю, не проведешь, потому что слишком ты достоверный, я тебя мигом узнал, ты прямо как вылитый и совершенно живой. Он посмотрел на меня и вдруг спросил: ты суетишься, Саша, страдаешь? Что ты будешь делать с таким вопросом! Кто-то мимо ушей пропустит, или, вот, можно подумать, что жизнь прожита напрасно и загублена, а я промолчал. Ну, страдаю… А что толку? Ничего не получается, Якушкина не удается уговорить, помощи ждать неоткуда. Прямо тут бы ему и помочь, но, как ни крути, призрак… Я понимал это, и все же я начал думать, что есть какая-то сила, которая делает так, что он, оставаясь в лагере, в то же время может появиться здесь, такой же настоящий, как и тот, в лагере. И я не мог отвязаться от этих мыслей. Значит, надо снова и снова подстерегать Якушкина, ходить к нему, говорить с ним, убеждать его. Другого выхода нет. А когда я лучше сознаю, что он, Бурцев то есть, лишь там в лагере и больше нигде, я вижу, как он мучается, и это хуже всего…

— Стало быть, я зря мстила за тебя тому судье?

— Чего набычилась? — крикнул Архипов.

— Я набычилась? Да я тебя по-человечески спрашиваю и говорю с тобой как человек с человеком. Зря я, что ли…

Архипов прервал вспылившую жену:

— Жизни у людей складываются по-разному, вот что тебе следует усвоить в первую очередь. Ты убила человека… Бурцев никого не убивал, но в моей голове сидят такие его невзгоды и мытарства, что их хватило бы на целый ад… И может быть, ты когда-нибудь увидишь меня так же, как я вижу его, и поймешь, почему я сидел здесь, при этом вообще-то подвергаясь страшной опасности, и думал о нем…

Инга не нашлась с ответом. После паузы она сказала:

— Я пойду с тобой.

— Нет, этого я не допущу. Риска особого нет, но если я хоть чуточку рискую, совершенно незачем подвергать риску и тебя.

— Я пойду, — упрямо повторила женщина.

Он понял, что так и будет. Хорошо, пусть идет. До какого-то момента он вообще не будет обращать на нее внимания, а потом словно вдруг заметит случайно и не то чтобы обрадуется, а скорее удивится, но и признает, конечно, за ней право поступать по собственному усмотрению.

Инга вглядывалась в серьезное лицо мужа, единственного нужного ей человека на свете, нахмурившегося сейчас в озабоченности ее непослушанием. Проникнут заботой, все мысли только о том, как бы сберечь ее, уложить в какую-то вату, укутать, словно игрушку, в предельную безопасность. Как будто здесь, в лесу, они на пикнике, и он советует ей не баловаться и не играть слишком близко у воды или не забредать одной в чащу. И можно подумать, что без его поучений, без его разглагольствований она не понимает, сколько всего испытал, сколько всего скверного, страшного, невероятного он узнал благодаря несправедливому приговору глупого судьи. Можно подумать, что и теперь уже, а не в отвлеченном будущем, о котором он Бог знает зачем толкует, она не видит его так же, как он видит своего друга Бурцева, не страдает, видя его страдающим, не отвергает эти жуткие видения, в то же время признавая их реальность, — все точно так же, как происходит с ним в его новой, сумасшедшей и вышедшей из-под ее контроля жизни. Из-за его сумасшествия и она сходит с ума.

Вот он тут давеча вскрикнул с пугающим смехом: а мы с ним подумывали об Южной Африке, бить там негров!.. То есть они с этим Бурцевым так мечтали, коротая лагерные будни. И она ему сказала: что ж, давай бить негров, сыщем их где-нибудь и — стенка на стенку, из нас, то есть если ты да я, отличный получится отряд белолицых бойцов. Чем не сумасшествие? Но он сходит с ума из-за человека, имя которого ей ничего не говорит, а она из-за него самого и еще потому, что ее жизнь, как она теперь видит, окажется напрасной, если он по-прежнему будет удаляться, уходить, ускользать от нее, так и не поняв, не приняв того дикого и бесчеловечного поступка, который она совершила ради него. Он расклеивается, распадается, и она — вместе с ним, но он, кажется, уже вполне отдался на растерзание судьбе, а она не признает капитуляции, она смотрит трезво и сурово на существующее положение вещей.

Наверно, этот человек, ее муж, ставит перед собой невыполнимую задачу, грезит несбыточным освобождением друга просто для того, чтобы поменьше думать о том, насколько иллюзорна их собственная свобода и в какой степени они, загнанные в лес, напоминают затравленных, насмерть перепуганных хорьков, сусликов, опешивших мелких грызунов каких-нибудь. И она вынуждена подыгрывать ему. А что поделаешь? Не бросать же его! Что она будет представлять собой, оставшись одна? Он, пожалуй, лишь воображает, будто обрел друга в некоем Бурцеве, а на самом деле случилось так, что там, в лагере, он, словно в страшном сне, остался один, без нее, своей драгоценной, любимой жены, — и вот во что превратило его одиночество! Он и продолжает болеть этим одиночеством, даже теперь, когда они вместе. И ей грозит та же беда.