Тюрьма

— Только что, перед вами.

— Следователь вызывает? — не отстаю я.

— Два раза, тянут.

— Ты один по делу?

— Здесь один. Еще на Бутырке.

— Женщина?

— Женщина.

— Ладно,— говорю,— мне не надо. Кто ж остался в двести шестидесятой? Я там два с половиной месяца, как тебя вытащили на сборке перед шмоном — помнишь? Тебя значит на больничку, а меня в двести шестидесятую.

— Там сейчас… пятеро.

— Боря Бедарев там?

У него в глазах ужас, даже сигарету выронил.

— Ты что? — спрашиваю.

— Н-не знаю.

— Что — не знаешь?

— Я больше не могу,— говорит.

— Да что они с тобой сделали, что ты всего боишься? У нас с тобой общее, начало, самое страшное здесь — сборка, она нас связала. Может, я тебе чем помогу, ну… советом, еще чем — что ты в такой панике?

— Не самое страшное,— говорит.

— Что — не самое страшное?

— Первый день, сборка. Дальше было хуже.

— Где? — спрашиваю.

— На больничке. На общаке. И на спецу. То есть… на больничке легче. И на спецу. Но… Не могу больше.

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Георгий.

— Георгий?..

У меня мелькает смутная мысль, я ее сразу отгоняю. Слишком много совпадений…

— Жора, значит?

— Я никому не верю, — говорит, — они со мной…

— И я никому не верю, что из того? Но людьми-то мы остались? Какая мне в тебе корысть?

— Не знаю,— говорит, — может…

— Ты сам себя загоняешь, загнал, а тебе жить надо. Да сколько б ни дали, все годы — твои, все кончается и срок кончится. Зачем ты себя… У тебя остался кто на воле?

— Остался… Нет, я теперь ничего не знаю…

Не получается из меня утешитель, да и зачем мне, мы в тюрьме, не в богадельне, здесь каждый за себя…

— Значит, Боря там,— говорю, — еще кто? Пахом там?

— Пахом ушел. Они с Бедаревым не… заладили.

— Вон как! А у тебя что с… Бедаревым?

— Послушайте…— говорит он,— я вижу, вы порядочный человек, я здесь таких не видел. Я не могу больше… Все эти месяцы, каждый день меня… обманывают, мучают. Я себя потерял, они меня забьют — понимаете?

— Нет, не понимаю. Мы с тобой в одной тюрьме, пришли вместе. Я только в больничке не был, в тех же камерах.

— Они меня… запутали.

— А ты плюнь! У тебя своя жизнь и срок будет свой! Все равно будет, отсюда не выйдешь. Но здесь, учти, ни от кого, кроме мелочей, ничего не зависит, а у тебя впереди жизнь, не мелочи. Знаешь, как говорят: на воле страшно, могут посадить, а здесь чего бояться — уже посадили!

— Хорошо бы нам вместе, — говорит.

— Может быть. Мне и с Борей было хорошо. Сначала хорошо, потом плохо. Что он тебе сделал?

— Он все время что-то придумывает, я не понимаю… Бывает, как зверь, с ним что-то случилось…

— Что?

— Не знаю… Его не поймешь.

— Не надо мне,— говорю,—я про Борю и так все знаю, а что нет… Не в подробностях дело, мы с ним два месяца спина к спине, на одной шконке.

— Ему нельзя верить, ни одному слову, не поймешь на кого он…

— Ты сам сказал, здесь никому нельзя верить. И тебе нельзя, и мне — нельзя. Что ж, мы должны грызть друг друга? Зачем тебе верить-не верить? Посадили — сиди. Мы скоро полгода здесь, осталось меньше, а там зона — письма, небо, работа, книги, чай будем пить…

— А если опять на… общак?

— Ну и что с того, ты ж там был?

— В том и дело, что был.

— В какой ты был камере? Хоть кого-то запомнил?

— Один похож на… обезьяну, кавказский человек. Другой… старик, борода седая, художник…

— В сто шестнадцатой?!

— В сто шестнадцатой, верно. А вы… знаете?

— Я там месяц… Погоди, меня и привели сразу после тебя? Рассказывали, один выломился… Верно! Из больнички, коммуняка, интеллигент… Так это ты и был?

— Не знаю, может быть.

— «Велосипед» устроили?

— Да, этот с бородой ввязался, ему голову проломили.

— Мы с тобой по одним и тем же хатам, друг за…

— Бермудский треугольник, — говорит,— здесь все так.

— Какой… Бермудский?

— Очень просто, им так легче, проще. У них сетка — понимаете? Скажем, по три, по пять камер в сетке, в ячейке. Они и тасуют — из одной в другую, чтоб самим не запутаться. А нам и не надо, больше, нас все равно закружит…

— Ловко! — говорю.— Кто ж это — кум придумал?

— Н-не знаю, наверно.

— Черный такой, руки волосатые?

— А вы… его видели?

— Нет, но наслышан. Значит, «Бермудский треугольник», а кум крутит эту карусель? Емко…

— Вы не станете на меня… ссылаться?

— Кому «ссылаться»? Да что с тобой, опомнись!.. Послушай, Жора, скажи мне… Ты знаешь такую… Да нет, едва ли, у вас много народу, большущий институт…

— Какой институт?

— МАИ. Разве что случайно… Лаборантка, не знаю какая кафедра… Нина?

— Нина? — переспрашивает он.

И туг вижу — кровь хлынула ему в лицо, красные пятна, на лбу пот…

— Ты ее знаешь? — спрашиваю.

— Если это она. Нина… Щапова.

— Щапова?! Нина. Глаза у нее… голубые, большие, в пол-лица. А бывает… зеленые.

— Она не работает в институте. Ушла. Два года назад… То есть, перешла на другую кафедру, на полставки…

— А почему ты… покраснел? — спрашиваю.

— Это она… За нее.

— Что — за нее?

— Наказание. Мне. Видите как… интересно…

Первый раз глядит на меня. что-то в нем сдвинулось, возникло, чего раньше не было. И глаза отвердели, вот уж не думал, что осталось хоть что-то…

— Скоро пять месяцев, как я здесь, — говорит, — а мне в голову не приходило.

— Что не приходило?

— Спасибо вам, вон как бывает, услышишь от кого-то, о чем-то, а получается — о себе.

— Не понял.

— Возмездие, — говорит он.— И Бедарев что-то плел о возмездии, я не слушал, не надо было. А тут обо мне. В самую точку. Услышал. И эта… баба, что сейчас на Бутырке, пусть она сука последняя, а как тяжело ей, и ее муж, где он, может, и он тут, и вся история, которую. следователь разматывает, а что разматывать, ясно… И все на что я здесь нагляделся, на себя раньше все го… И зона, о которой вы говорите… Все за нее. За Нину. Я виноват перед ней. Я ее обманул.