У Червленого яра

Ничего особенного на плоской горе не было, только заснеженное девственное поле, без признаков жизни. Ни человеческая нога, ни звериная лапа не нарушили сияющего на морозе покрова. Какие уж тут идолища, пустынное место, каких великое множество, а все ж какая-то необъяснимая тревога накатывала, может, от пустоты?

— До темна костры не разводить, — отдавали приказы воеводы, — а как стемнеет, щитами да телегами пламя прикрывать.

Вои послушно принялись обустраиваться, быстро заполняя собой дикое пространство.

Ингварь в задумчивости подошел к обрывистому краю холма. С севера надвигалась ночь, солнце, вынырнув на прощанье из серых облаков, спешило к окоему. Его лучи мягким розовым светом красили рязанский кремль. Как близко и как пока далеко! Черная тьма стеной вставала за древней Рязанью. Завтра все решится. Ингварь хмуро сдвинул брови и отвернулся от манящего града, обвел очами заснеженные бескрайние просторы.

Не он один находился на краю — никого не замечая, в отдалении одиноко стоял бортник и, ловя последние лучи закатного солнца, рассматривал клочок бересты. Шевелил губами, видно перечитывая написанное вновь и вновь, и то улыбался как блажной, то хмурился, поджимая губы. Не иначе, умом тронулся.

«С этой маетой разберусь позже», — проворчал Ингварь, отправляясь спать.

Тишину раннего по-зимнему темного утра разорвал резкий свист и призывный рев трубы.

— Княже, княже! — кто-то тряс Ингваря за рукав. — Княже, очнись! — над Ингварем стоял воевода Сбыслав. — Глеб с дружиной своей подступился, зажали нас.

Ингварь вскочил на ноги, озираясь. Его ратные спешно натягивали броню и хватали оружие, те, кто успел изготовиться, выстраивались в линию, для обороны.

— С трех сторон — обрывы, а с четвертой вороги, говорил же, не надобно… — ворчал себе под нос, оправляя наручи, Жирослав.

— Чего ж дозорные не предупредили?! — рявкнул Ингварь.

— Прозевали, — сокрушенно покачал головой Сбыслав. — Говорят, вынырнули рязанские как из-под земли, не иначе ведовством попахивает.

— Дозоры умелые надобно ставить, — огрызнулся князь. — Много ли?

— Пока не разобрали. Поганые есть, видно, те половцы, что князей по лету сгубили.

Ингварь побагровел.

— Княже, Глеб Рязанский тя на переговоры вызывает, — подлетел к князю один из детских.

— Никакой он не рязанский, окаянный он! Каин, слыхал про такого?

Ингварь широким шагом пошел к переднему краю готовящейся битвы.

Небо посерело, еще немного и расцветет.

Внизу, выплывая из тени холма, расположилось войско Глеба. Хвост гигантской людской змеи уходил в лес, отчего невозможно было определить, сколько там ратников. Были и половцы, гарцевали на бойких лошадках чуть в отдалении, но немного, и двух десятков не набрать. У подножия, перекрывая дорогу, стояли в основном переяславские, Ингварь сумел даже некоторых признать. Есть ли рязанцы, выставил ли стольный град ополчение, чтобы поддержать Володимерича? Для Ингваря это было важно, он отправил под видом гостей посланников к рязанскому тысяцкому. Передать вести должны были на словах, бересте Ингварь не доверял, но дошли ли те лжегости до рязанской нарочитой чади, успели ли произнести нужные слова, и самое главное — поверил ли тысяцкий, что князь его душегуб… захотел ли поверить?

— Эй, братец, чего забыл у нас, — весело крикнули из тени, и Ингварь признал голос Глеба, — али заплутал? Так мы дорогу покажем.

Глеба поддержал дружный гогот десятков глоток.

— За дикой вирой[1] я явился, — отозвался Ингварь, — к правосудию убиенные князья взывают. И брат твой Изяслав промеж них.

— Мы про ту нелепицу уж прослышаны, — не теряя насмешливого тона, снова прокричал Глеб. — Почто сестрицу мою любимую похитил, да страхом принудил клеветать на меня? Нешто креста на тебе нет — ради стола рязанского такую напраслину на ближнего возводить? Пусти ее ко мне, надо — так выкуп за нее дам, какой пожелаешь.

— Сестра твоя по доброй воле ко мне сбежала, защиты от душегуба-братца искать.

— Так зови ее, пусть при мне то все скажет.

Глеб вел себя так, словно правда была за ним, ни тени сомнения, волнения, страха не промелькнули в его речах, а вот голос Ингваря предательски дрожал, задыхался от бессильной ярости.

— По божьему промыслу я сюда явился, изгнать злодея, — выкрикнул Ингварь в черную тень холма.

— Ежели б по божьему промыслу, так сразу бы к граду подступил, а не сидел в месте проклятом. Не тризну ли ты там с волхвами по покойному брату творил? — это был меткий удар, то, что вчера казалось неважным, теперь играло на руку врагу.

— Обет даю, — как можно громче в небо с истаивающими звездами крикнул Ингварь, — коли одержу победу, срублю град на месте сем и церковь Божию каменную поставлю в честь небесного воина, архангела Михаила.

Обе дружины пошли в бой.

[1] Дикая вира — плата за убийство.

Глава XXXII. Своя правда

Сеча началась вяло, неспешно, словно никто и не собирался лить кровь, а так, пришли поразмяться, побаловаться — помашут тяжелыми мечами в волю да разойдутся. Но все переменилось, как только на безжалостно затоптанный снег упали первые воины, крупными алыми каплями забрызгивая товарищей. Остервенение вспыхнуло сухой стерней, челюсти сжались, а очи засияли ненавистью. Дикие крики ярости и боли стали смешиваться в единую песнь смерти.

Бой закипел, горячим варевом разливаясь по холму. Глебовы ратные наседали на тропу, стараясь прорваться наверх одним мощным живым тараном. Им бы подождать, заставить Ингваревых спуститься вниз, но у рязанского князя не было на то времени, с соперником надобно было расправиться как можно скорее, не дать дрогнуть, засомневаться тем, кто встал под стяг Володимерича, и Глеб кидал наверх все новые и новые силы.

Оба князя в бой не вступали, они стояли в окружении гридей, каждый в удобном для обзора месте, спешно отдавая приказы. Сейчас перемелются передовые полки, и двоюродным братьям тоже придется вынуть мечи из ножен, увлекая за собой оробевших воев, но пока князья возбужденно наблюдают, то радостно восклицая, то в сокрушении сжимая кулаки.

Дружины у Глеба оказалось не так много, как показалось в утренних сумерках, но то были опытные переяславские воины, прошедшие со своим князем не одну заварушку. А еще, к досаде Ингваря, рязанские полки Романа тоже рубились за нынешнего своего князя. «Иуды!» — рассудил Ингварь, хотя умом понимал, что дружинники просто выбрали сильнейшего, поцеловали Глебу крест в знак преданности и теперь следовали крестоцеловальной клятве. А те немногие, кто был предан не граду, а лично семье Игоревичей, после страшной Исадской бойни еще по лету перебрались на Воронож и теперь бились с бывшими товарищами без малейшего сожаления. Страшный закон междоусобицы.

Половцы в бой не вступали, продолжая стоять у подножия, это был последний резерв Глеба, и он не спешил им воспользоваться. Но и у Ингваря были засадные десятки про запас, их у западной кромки держал бортник. Да-да, пусть не думают, что Ингварь злодей. Как бы ему не хотелось устранить досадное пятно на чести сестрицы, он не приложит к этому усилий. Пусть все решится по божьему промыслу. Князь не кинул бортника сразу в самое пекло, Марфе не в чем будет его упрекнуть.

Лжекняжну защищали люди Жирослава, полукругом встав у восточного мыса. Плотная стена широких спин вначале делала женщин, сгрудившихся под перевернутым возком, неприметными, но вот цепь защитников стала редеть, и ратные Глеба смогли рассмотреть пестрые бабьи одежки. «Девка там», — успели они донести своему князю, и Глеб наконец махнул степнякам мчать на холм. Половцы с гиканьем пустили коней в галоп. Тропа была пологой и позволяла коннице двигаться вверх, почти не снижая скорости.