У каменных столбов Чарына

7

На сосне, растущей на высоком берегу, на самой макушке сидит черная в белых точках птица размером с галку, напряженно вытягивает шею… и чуть слышный хрипловатый звук вырывается из ее горла — это кедровка славит весну! Птица поет усердно, старательно, а звука почти никакого…

В низинах еще глубокий снег и прохладно, а на буграх зеленеют проталины. На буграх тепло, но вдруг прилетит откуда-то шальной ветерок и ужалит ледяным прикосновением.

«Весна еще в намеке», но она уже здесь: в деревьях и кустах, в низко проплывающих облаках, в крови всего живущего на земле. Ночью бобры выходят на лед, играют под звездами, томятся, вдыхая легкий весенний воздух. Седой утоптал лапами снежный бугорок и обрызгал «бобровой струей». Это весенний ритуал.

Со своего бугра он первым увидел длинную живую тень… Бобры бросились к полынье. Ухнула, плеснула вода, разошлись круги. И снова тишина…

Тень остановилась на мгновение и поплыла дальше. Скользнула по льду Бобрового плеса. Рыжая шерсть лисицы в лунном свете казалась голубоватой. Так же бесшумно прошла еще одна тень. Было время гона — лисицы тоже дышали запахом талого снега и весенним туманом. Вот из леса вышел третий, очень крупный лис. Обнюхал следы, взвизгнул и понесся длинными прыжками. На лунной поляне лисы-самцы в ярости бросились друг на друга. Схватились! Покатились рычащим клубком! Крупный лис загрыз самца, оказавшегося слабее… Высунув красный язык, стоял победитель. Грудь его поднималась и опускалась, в легкие с хрипом врывался густой воздух, пахнущий кровью и весной. Подбежала лисица. Звери обнюхались. Лисице уже вторые сутки не везло с охотой. Она приблизилась к поверженному самцу, с которым играла час назад и вдруг впилась зубами в его горло… Крупный лис помог ей растерзать теплую еще тушку. Когда от убитого лиса остались только кости и клочки шерсти, самец и самка принялись играть: нападали друг на друга и отскакивали в стороны… Потом ушли в глубину леса, следуя друг за другом: лисица впереди, а за ней лис…

На У глинке, наконец, сломался лед. Поднялась вода. Рыхлые льдины поплыли вниз по реке, застревали у коряг и перекатов, образуя заторы и нагромождения.

Куда делось зимнее безмолвие! Гогочут над Бобровым плесом пролетные гуси, тоненько и печально посвистывают кулики. А на берегу шуршит молодая трава, пробиваясь сквозь прошлогодние листья…

8

Прошло половодье. В сумерки и ночами Седой только и занимался тем, что заделывал щели и укреплял плотину. Никогда еще не было в Бобровом плесе такого высокого уровня воды. Быть может, старый бобр предчувствовал безводное лето?

А год и вправду был очень сухой, год Кояна^[1], как говорят старики-казахи.

Бурая весной принесла еще трех детенышей. Теперь в семье было семь бобров.

Наступили жаркие знойные дни, дождей не было совсем. Речка превратилась в маленький ручеек, ключи перестали источать воду. И все же Бобровый плес был полон до краев. Седой внимательно следил за плотиной. Вся жизнь бобров заключалась в этой воде.

И они пережили бы сухое лето, если бы не медведи…

В этот сухой год к Бобровому плесу потянулось на водопой множество диких зверей. Приходила и семья медведей. Их было трое: медведица-мать, маленький медвежонок и еще прошлогодний-пестун. Когда купалась эта троица, вода перехлестывала через плотину. Но это бы не беда! Только медведи придумали и вовсе несуразное. Самый маленький становился под плотиной, а старший-пестун раскидывал ветки и бревна, пока водопад не обрушивался на медвежонка. Визг и рев играющих зверей потрясали лесную тишину.

Напрасно подплывал Седой и с угрозой хлопал своим плоским хвостом по воде — медведи не обращали на него никакого внимания.

Медведи, наигравшись, уходили, и бобры каждый раз принимались заделывать, повреждения. Так повторялось изо дня в день.

Бобровый плес все мелел, пересыхающая речка не успевала наполнять плотину. Вход в нору всегда начинался под водой, а теперь оказался намного выше. Жить стало неудобно и опасно. Оставалось одно — уходить! Уходить вниз по реке. Только там, может быть, еще остались плесы и глубины…

В первую же ночь пути погиб один бобренок. На перекате, когда семья перебиралась по скользким камням, бесшумно подлетел филин… Взвился вверх и вскоре затих пронзительный визг бобренка. Ни Седой, ни Бурая ничем не могли ему помочь…

Бобры продолжали свой путь вшестером. Изредка попадались неглубокие маленькие омутки, но в них было тесно семье бобров, и они шли дальше…

Река Углинка петляла, петляла и привела наконец к Большой реке. Там, где Углинка сливалась с Большой рекой, стояла браконьерская снасть. Седой, Бурая и двое старших бобрят порвали сеть и освободились, а младшие остались в ней навсегда…

9

В этот сухой год и Большая река обмелела, но все же течение в ней было сильным. По реке проплывали пароходы, ночью на них горели огни, иногда звучала музыка. С треском проносились моторные лодки, расходились крутые волны и заплескивали на берег. Иногда на берегу разжигали большой костер, слышались человеческие голоса — рыболовы выбирались на реку в выходные дни.

Однажды Седой увидел плывущего человека. Тот плыл неуклюже, бултыхая руками и ногами, отдыхал в воде, лежа животом вверх. Бобр не хотел пугать человека, он просто вынырнул перед ним и легонько хлопнул хвостом.

— Ай! — закричал человек, хлебнул воды и закашлялся. Он часто замахал руками и быстро поплыл к берегу. Люди всегда убегали от старого бобра…

Когда человек выбрался на берег, там затопали, забегали, и кто-то все повторял одно и то же слово:

— Где? Где? Где?

На этой реке не было ни медведей, ни волков, не приходили на водопой лоси и кабаны. И выдру Седой не видел ни разу. А рыба водилась крупная, намного больше той щуки, что жила в Бобровом плесе.

Седой не любил эту реку за плеск и шум, за обилие воды и сильное течение, которое всегда сносило вниз. И за то еще, что не видно ни конца, ни края этой Большой реки. Бобры не выкопали себе нору, а жили, перекочевывая с место на место, сегодня здесь, завтра там. Так было лучше, безопасней…

В сентябре пошли дожди и пересохшие речки пробудились. В Большой реке вода помутнела и заметно поднялась.

Ночью, когда все вокруг смолкало, Седой выбирался из воды на берег и смотрел на реку. Звезды сверкали в небе, отражались в воде. Вся ночь была истыкана звездами, но глаза Седого видели только две искорки, что отражались когда-то в Бобровом плесе… Его влекло туда, в лесную глушь, где каждый звук слышался далеко и ясно.

Бобры нашли устье Углинки. Здесь текла вода, много воды! Засуха кончилась!

Они, не раздумывая, не колеблясь, повернули в родную реку.

Шел дождь, теплый дождь, туман окутал лес, реку, кругом хлюпало и плескалось. Впереди были перекаты, плесы, мели, новые опасности…

Бобры плыли туда, где осталась их нора с теплым гнездом, где в спокойной чистой воде светились две маленькие блестящие звездочки…

ДАНИЛЫЧ

(Рассказ егеря)

Снежные сугробы оплыли, сделались тяжелыми и вязкими. С мокрых деревьев расслабленно свесились ветки, Пушистые ольховые сережки, похожие на живых гусениц, покачиваются под легким ветерком, иногда отрываются и падают… Лежат на снегу, скорчившись, как будто от холода. Во всем лесу еще не распустилось ни единого листика, а ольха уже цветет, пылит. Курится рыжеватым дымком.

Лучшее время года. Снег то растает, то схватится твердой коркой наста. Вокруг какой-то мягкий блеск. И запах, запах… Пахнет прелью и свежестью. И во всем этом едва уловимое, но уже властное торжество весны.

Солнце опускается за деревья и во все небо разливается малиновая заря… Но вот и она угасает. Зато ярче обозначается незаметный прежде лунный диск. И снова блеск! То тут, то там вспыхивают льдинки, отполированные солнцем и холодом. Кто-то днем проехал по дороге на санях, и след, прихваченный вечерним заморозком, двумя светящимися линиями уходит в темноту… За поворотом светятся теплые огоньки поселка. Там дом Данилыча и мой дом…