У каждого своя война
Шрифт:
– Вот Гераскина приведем, он с тобой по-другому потолкует! — пообещала Нина Аркадьевна.
– Р-развяжите, мегеры ползучие! Насильницы! Робка и Володька Богдан уже давно стояли в коридоре, наблюдая потасовку и скандал. Еще пришли две дочки Полины, маленькие Катька и Зойка, вышла из своей комнаты со скрипкой в руке дочь Нины Аркадьевны Лена. Володьку трясло, как в ознобе. Ему было и стыдно за отца, и жалко его, но самое лучшее было бы провалиться сквозь землю.
Одна за другой женщины уходили с кухни, и каждая уводила с собой детей. Люба тоже взяла за руку Робку, потащила по коридору:
– Пошли, пошли, нечего тут смотреть! Цирк, что ли? И скоро на кухне остались баба Роза, привязанный
– Володь... — позвал отец, вертя головой и напрягая руки, чтобы ослабить затянутую веревку. — Там под кроватью... в валенке чекушка лежит. Принеси отцу…
Володька вдруг схватил со стола широкий кухонный нож и рванулся к отцу. Весь трясясь, он поднес лезвие к самому его лицу:
– Еще р-раз м-мать тронешь — з-а-режу, п-понял? Ночью сонного зарежу!
– Ты чего, Володька, чокнулся? — Глаза у Егора Петровича сделались совсем трезвыми. — Ты чего мелешь, дурья голова? Я ж тебе отец родной... а ты меня зарезать собрался? Во дела-а…
Володька швырнул нож на пол и выбежал из кухни.
Стало тихо. Баба Роза медленно поднялась, опираясь на палку, зашаркала шлепанцами через кухню. Бросила окурок в мусорное ведро, прошла мимо связанного Егора Петровича, даже не взглянув на него.
– Я завтра умру... — сказала баба Роза, ни к кому не обращаясь. — Мне все это надоело... не вижу никакого смысла... — Она растворилась в темноте коридора, и только слышалось медленное шарканье шлепанцев да постукивание клюки.
– Никто меня не любит... — всхлипнул Егор Петрович. — За что воевал, а? За что в окопах гнил?.. Два ранения, сукины дети... контузия! Народ-победитель…
А я хто? Не победитель?! — Он вскинул голову, обвел мутным взглядом кухню. — Как нужен был, так в ножки кланялись! Давай, Егор, воюй, не жалей жизни…
А теперь... не нужен, значит? Э-эх! Вот и вся правда…
...Но вернемся к памяти человеческой. С бабой Розой, а полное ее имя было Роза Абрамовна Горштейн, столько всего произошло за ее долгие годы, что за глаза хватило бы на пяток жизней, но никто в большой коммунальной квартире, никто во всем доме, вообще никто не слышал ее рассказов о прошлом, ее воспоминаний. И, уж конечно, она никогда не собиралась писать мемуары.
Правда, было одно место, где в пронумерованной папке хранилась подробная биография Розы Абрамовны Горштейн, и не только ее, но и всех ее родных и близких чуть ли не до третьего колена. Вы догадались, что это за место? Ну конечно же, — МГБ, или, проще сказать, дом на Лубянке, то бишь на площади Феликса Дзержинского. И сама Роза Абрамовна провела во внутренней тюрьме этого дома ровно пять месяцев и одиннадцать дней, после чего ее перевели в тюрьму в Лефортово, где она провела еще четыре месяца и девять дней, после чего ее отправили по этапу в Красноярский край, где она провела еще девять лет и два месяца и десять дней, после чего ее освободили и отпустили восвояси, запретив при этом проживание в столичных городах и областных центрах европейской части Советского Союза. Ее мужа, крупного партийного и государственного деятеля, расстреляли, троих детей тоже арестовали, и судьбы их были неизвестны до сих пор.
Роза Абрамовна упорно наводила справки, но узнала только о старшем сыне Марке — он погиб в местах заключения во время аварии на шахте. Когда случилась Октябрьская революция, Розе Абрамовне было сорок два года. Теперь ей было семьдесят пять. Брат Розы Абрамовны и сестра погибли на войне, двое братьев мужа тоже были арестованы, но были освобождены в сорок первом, в октябре, когда уже вовсю полыхала война. Оба брата были комбриги, и их сразу отправили на фронт. После вязьминских катастроф немцы вплотную подошли к Москве, шестнадцатого октября три танка разведки
прорвались в Химки, и командиры экипажей в бинокли рассматривали Москву. Семнадцатого октября немцы начали наступление на Москву с целью захвата города. Оба комбрига погибли во время этих боев. А Роза Абрамовна вышла в Красноярске второй раз замуж, и опять за крупного партийного работника, которого вскорости перевели на партийную работу в Москву. Но злая судьба продолжала наносить свои жестокие и бессмысленные удары. Второй муж скончался через три месяца после переезда в Москву у себя в кабинете от сердечного приступа. Розу Абрамовну незамедлительно выселили из большой четырехкомнатной квартиры в правительственном доме на Берсеневской набережной в коммуналку на Большой Ордынке.И какой же такой сокровенный смысл заключался в жизни Розы Абрамовны? Какая правда открылась ей после бесконечных страданий и потерь, после войн и беспросветной работы, после унижений, ежечасных страхов, что снова придут арестовывать, после бессонных ночей, когда она, как помешанная, разговаривала со своими погибшими сыновьями, после бесконечных хождений по разным инстанциям и учреждениям в поисках пропавших бесследно внуков? Не одного, не двух, а целых четверых — двух девочек и двух мальчиков. Так и не нашла.
И словно оцепенела, перестала искать, перестала наводить справки, перестала попросту жить, ибо жизнью ее существование в коммунальной квартире назвать было трудно. Так какой же смысл в этой жизни, представляющей собою одно сплошное страдание? Какая такая сокровенная правда? Философы и святые утверждают, что в страданиях человеку открывается правда. Какая же правда открылась Розе Абрамовне на исходе семьдесят пятого года после рождения?
– Мне все это надоело. Не вижу никакого смысла, — сказала ночью Роза Абрамовна, уходя с кухни, а на следующий день умерла. Обнаружили это только к вечеру. Старуха лежала в постели, сложив сухие коричневые руки на груди, и ее морщинистое, горбоносое, с глубокими впадинами вместо щек лицо, обрамленное седыми волосами, выглядело величественным, будто она унесла с собой в могилу какую-то важную тайну.
– Во дает старуха, как пообещала, так и сделала! — озадаченно говорил Егор Петрович. После вчерашней баталии у него остался только синяк под глазом да царапина через левую щеку. — Это ж какую большевистскую силу воли иметь надо!
– При чем тут сила воли? — пожала плечами кассирша Полина. — Просто чуял смерть человек.
– «Скорую» надо вызывать, — сказала Люба. — Кто ее хоронить-то будет? Родственники у нее есть?
– Ты кого-нибудь из родственников хоть раз у нее видела? — спросила Нина Аркадьевна. — За столько лет ни один не появился.
– Она бывший враг народа, — назидательно произнес Игорь Васильевич. — Потому, небось, с ней никто и не хотел поддерживать отношений.
– Сам ты враг народа! — махнул рукой Егор Петрович. — Слышь, Степан, чего наш музыкант молотит?
– Игорь Васильевич правду говорит, — ответил Степан Егорович. — Старуха по пятьдесят восьмой срок отбывала. Червонец.
– Аты откуда знаешь? — оторопел Егор Петрович.
– Гераскин говорил как-то... И мужа ее расстреляли. Троцкист был. И братьев вроде тоже…
– Во дела-а! — протянул Егор Петрович. — Так вот живешь-живешь и ни хрена не знаешь!
– По мне так про эти дела лучше вообще ничего не знать, — проговорил Степан Егорович. — Меньше будешь знать — лучше будешь спать…
– И то верно! — повеселел Егор Петрович. — Люб, твой Федя дома?
– А тебе зачем?
– Хотел тридцатку у него стрельнуть!
– Видали мы таких ворошиловских стрелков.
– Ты че, Люба? У меня получка через неделю. Когда я не отдавал? Помер же человек, помянуть надо.