У кромки моря узкий лепесток

— Это разбило мне сердце, — пробормотал он.

Неожиданно Виктор понял истинный смысл этих слов, ему показалось, он слышит звук разбивающегося стекла, и почувствовал в глубине своего существа пустоту, — не было там ни памяти о прошлом, ни осознания настоящего, ни надежды на будущее. Он тоже был словно весь в крови, как те раненые, которых ему не удалось спасти. Слишком много боли и слишком много мерзости в этой братской войне; уж лучше поражение, чем продолжать убивать и умирать.

Франция с ужасом взирала, как на границе собирается огромная толпа несчастных, которую едва удавалось удерживать с помощью вооруженных военных частей и наводивших на всех ужас колониальных отрядов, состоявших из выходцев из Сенегала и Алжира, гарцевавших на своих скакунах; они были в тюрбанах, с ружьями и длинными хлыстами. Массовый исход нежелательных лиц, как их официально именовали французы, мог переполнить страну. На третий день, следуя международному призыву, французское правительство позволило пропустить на территорию страны женщин, детей и стариков. За ними разрешили пересечь границу остальному гражданскому населению и только потом пропустили солдат, которые находились на последней степени усталости и истощения, однако, даже складывая оружие на землю, они продолжали петь свои патриотические песни, вскинув кверху сжатый кулак^[14]. По обе стороны границы вдоль дороги образовались две горы из сложенных винтовок. Дальше, выстроив солдат в колонну, их вели в наспех устроенные лагеря для интернированных лиц.

— Allez! Allez-y!^[15] — подгоняли их конные охранники, сопровождая свои слова угрозами, оскорблениями и ударами хлыста.

Когда о раненых, вывезенных из Барселоны, казалось, уже все забыли, их вдруг стали переправлять через границу, тех, кто еще оставался в живых. Виктор и несколько врачей и санитаров помогали им дойти до пограничной заставы. Раненым пересечение границы далось гораздо легче, чем первым волнам беженцев, но приняты они были отнюдь не лучше. Зачастую их размещали в школах или оставляли на вокзалах и даже прямо на улице, поскольку в ближайших больницах их не могли ничем обеспечить, да их там никто и не ждал. Среди «нежелательных» они нуждались в лечении и уходе больше других. Но для такого количества пациентов в больницах не было ни мест, ни лекарств, ни медицинского персонала. Виктору разрешили присматривать за теми ранеными, кто числился на его ответственности, благодаря чему он сохранил за собой относительную свободу.

Расставшись с Айтором Ибаррой, Росер вместе с другими женщинами и детьми оказалась в лагере для интернированных в Аржелес-сюр-Мер, в тридцати пяти километрах от границы, где ко времени их прибытия уже находились десятки тысяч испанцев. Лагерь располагался на песчаном берегу моря и охранялся жандармами и сенегальцами. Море, песок и колючая проволока. Росер быстро поняла, что отныне они стали пленниками, предоставленными своей судьбе, и решила выжить во что бы то ни стало; если уж она перешла через горы, она должна выдержать все, что ждет ее впереди, — ради ребенка, которого носит, ради себя самой и ради надежды соединиться с Гильемом. Беженцам приходилось терпеть непогоду, холод и дождь, отсутствие санитарных условий — ни туалетов, ни чистой питьевой воды. Грунтовая вода для утоления жажды узников, копившаяся в специально вырытых «колодцах», была солоноватой и мутной; в нее попадали и пищевые отбросы, и моча — отхожие места располагались совсем рядом, — а также жидкость от разложения трупов, которые не успели вовремя убрать. Женщины сбивались в группы, чтобы защититься от сексуальной агрессии жандармов и кое-кого из тех беженцев, которые, потеряв все, утратили и понятия о приличиях. Росер вырыла для себя углубление в песке, куда каждую ночь укладывалась спать, укрывшись от ледяного северного ветра, вздымавшего тучи колючего всепроникающего песка, больно царапавшего кожу и слепившего глаза. Раз в день узникам раздавали водянистую чечевичную похлебку, а иногда холодный кофе или сбрасывали в толпу буханки хлеба с приезжавших в лагерь грузовиков. За каждую буханку мужчины дрались не на жизнь, а на смерть; женщинам и детям доставались крохи, и то если только какой-нибудь счастливый обладатель хлеба из жалости отщипывал для них кусочек. Многие беженцы умирали в лагере, от тридцати до сорока человек в день: сначала дети — от дизентерии, потом старики — от пневмонии, потом все прочие — по разным причинам. По ночам дежурные каждые десять-пятнадцать минут будили своих заснувших товарищей, заставляя их шевелиться, чтобы не дать им умереть во сне от холода. Однажды женщина, которая выкопала себе такое же углубление неподалеку от Росер, проснулась на рассвете, прижимая к себе мертвую пятимесячную дочку. В тот день температура опустилась ниже нуля. Несколько человек отнесли труп ребенка как можно дальше и закопали его в песок. Росер весь день не отходила от несчастной матери, которая совсем не плакала, а молча сидела, уставившись в одну точку. Ночью женщина утопилась в море. Она была не единственная. Пройдет еще много времени, прежде чем мир предъявит счет: около пятнадцати тысяч человек погибли в этих французских лагерях от голода, холода, истощения, жестокого обращения и болезней. Здесь умерли каждые девять из десяти детей.

Наконец женщин и детей отделили от мужчин, отгородив женскую зону от мужской двойной колючей проволокой. Власти распорядились привезти в лагерь кое-какие строительные материалы, из которых сами беженцы сооружали себе жилища. Росер удалось поговорить с одним из охранников лагеря и убедить его устроить организованную раздачу полагавшейся беженцам скудной еды, чтобы матерям не пришлось драться за крохи хлеба для своих детей. Тогда же в лагере появились две медсестры из Красного Креста, с вакциной и порошковым молоком для детей, которое они разводили водой, а потом, следуя инструкциям, фильтровали молочную смесь через чистую тряпочку и кипятили несколько минут. Они также привезли одеяла и теплую одежду для детей, а еще адреса и фамилии тех французских семей, которые не возражали нанять испанок в качестве домашней прислуги или работниц по хозяйству. Само собой, предпочитали женщин без детей. Через этих медсестер Росер передала записку для Элизабет Эйденбенц в надежде, что та находится во Франции.

— Скажите ей, что я невестка Виктора Далмау и что я беременна.

Поначалу Элизабет занималась судьбой бойцов с передовой линии фронта, а затем, когда поражение стало неминуемым, сопровождала толпы беженцев на пути в изгнание. Элизабет перешла границу в медицинском голубом халате и белом переднике, чтобы никто ее не задержал. Она получила записку от Росер в числе сотен просьб о помощи и, возможно, не обратила бы на нее особенного внимания, если бы не имя Виктора Далмау. Она с нежностью вспоминала этого застенчивого мужчину, который играл на гитаре и хотел на ней жениться. Она часто думала о том, что с ним стало, и утешала себя мыслью, что, наверное, Виктор жив. На следующий день после того, как Элизабет получила записку от Росер, она отправилась в Аржелес-сюр-Мер, чтобы отыскать ее там. Она знала, в каких ужасающих условиях содержатся интернированные в лагерях, но все равно была потрясена, увидев эту юную девушку, растрепанную и грязную, бледную, с темными кругами под воспаленными от песка глазами, и такую худую, что казалось, ее огромный живот вырастал прямо из скелета. Однако, несмотря ни на что, Росер предстала перед Элизабет не сломленной, но сумевшей сохранить и свое всегдашнее достоинство, и твердую, ясную речь. Ничто в ее словах не выдавало тревогу или покорность перед обстоятельствами, словно она вполне контролировала ситуацию.

— Виктор говорил мне о вас, сеньорита, он сказал, вы можете помочь нам воссоединиться.

— А кто еще с тобой?

— На данный момент я одна, но сюда, во Францию, должны прибыть Виктор и его брат Гильем — отец моего ребенка, — и друг Виктора по имени Айтор, и, возможно, сеньора Далмау, мать Виктора и Гильема. Когда они прибудут, пожалуйста, передайте им, где я нахожусь. Надеюсь, они найдут меня до родов.

— Ты не можешь здесь оставаться, Росер. По мере сил я пытаюсь помогать беременным и кормящим женщинам. Едва ли твой ребенок выживет в лагере.

Элизабет объяснила Росер, что в открытом ею приюте для будущих мам мест на всех не хватает, и она уже присмотрела заброшенный особняк в Эльне, где мечтает организовать большой приют для беременных и кормящих матерей, оазис для женщин и грудных детей посреди этого океана скорби. Здание надо поднимать из руин, так что это займет не один месяц.

— Ты не можешь столько времени оставаться здесь, Росер, ты должна немедленно покинуть лагерь.

— Но как?

— Начальник знает, что я забираю тебя с собой. На самом деле единственное, чего они хотят, — это избавиться от беженцев, и они всячески способствуют тому, чтобы беженцы находили работу или тех, кто возьмет на себя заботу о вас. Каждый, кто находит работу или защиту, свободен. Так что никто не станет препятствовать твоему уходу.

— Но здесь полно женщин и детей, и беременные есть.

— Я сделаю все, что смогу. Я вернусь и приведу помощь.

Снаружи их ожидала машина с эмблемой Красного Креста. Элизабет понимала, что прежде всего Росер необходима горячая еда, и повела ее в первый же ресторан, который встретился им по дороге. Посетителей в этот час было немного, и они не скрывали отвращения, глядя на вонючую нищенку в сопровождении опрятной медсестры. Росер съела весь хлеб, который принесли на стол, еще до того, как подали тушеного цыпленка. Молодая швейцарка вела машину, словно ехала на велосипеде, лавируя между машинами, заезжая на тротуары и не удостаивая вниманием перекрестки и дорожные знаки, которые считала необязательными, так что до Перпиньяна они добрались быстро. Элизабет привела Росер в дом, где располагался приют для молодых матерей; там было еще восемь молодых женщин: одни — на последних сроках беременности; другие, совсем недавно родившие, с новорожденными младенцами на руках. Росер встретили здесь с присущей испанкам сдержанностью, женщины снабдили ее мылом, полотенцем и шампунем и отправили в душ, а сами пошли собирать необходимую для нее одежду. Через час Росер предстала перед Элизабет, чистая, с еще влажными волосами, в черной юбке, короткой шерстяной блузе, едва прикрывавшей живот, и в ботинках на каблуках. Вечером того же дня Элизабет отвезла ее к супружеской паре английских квакеров^[16], вместе с которыми работала на Мадридском фронте, добывая еду и одежду для детей, пытаясь защитить их от войны.

— Ты останешься с ними, сколько будет нужно, Росер, по крайней мере до родов. А дальше посмотрим. Это очень хорошие люди. Квакеры всегда там, где их помощь необходима. Они святые, единственные святые, которых я уважаю.

IV

1939

Приветствую и добродетель, и порок окраин бедных…

Пабло Неруда, «Окраины», из книги «Желтое сердце»

Корабль «Тихоокеанская королева» вышел из чилийского порта Вальпараисо в начале мая, чтобы через двадцать семь дней причалить в Ливерпуле. Европа переходила от весны к лету, полному неопределенности, в воздухе носились отзвуки барабанного боя грядущей войны. За несколько месяцев до этого европейские державы подписали Мюнхенское соглашение, которое Гитлер не намеревался выполнять. Западный мир, словно завороженный, наблюдал за распространением фашизма. Однако на борту «Тихоокеанской королевы» гул приближающегося конфликта был приглушен расстоянием и шумом дизельных двигателей, которые толкали вперед через два океана этот плавучий город весом 17702 тонны. 162 пассажира второго класса и 446 третьего класса считали плавание слишком долгим, но в первом классе неизбежные неудобства морского путешествия растворялись в утонченной атмосфере незаметно пролетающих дней, и порывы ветра, вызывающие волнение на море, никак не нарушали приятного времяпрепровождения. На верхней палубе шум моторов был едва различим; сюда долетали ласкающие слух звуки музыки из гостиной, где играл оркестр и женский струнный квартет; здесь слышался разноязыкий говор 280 пассажиров, мимо которых проходили моряки и офицеры, с головы до ног одетые в белое, и сновали официанты в униформе с золотыми пуговицами; к гулу голосов добавлялся нежный звон хрусталя, постукивание фарфоровой посуды и звяканье серебряных приборов. Кухня отдыхала только в самое темное время суток, предшествующее рассвету.

В каюте с двумя спальнями, двумя ванными комнатами, гостиной и террасой Лаура дель Солар со стоном пыталась втиснуться в эластичную грацию, пока вечерний туалет ждал ее расстеленным на кровати. Платье было приготовлено именно для этого случая, для предпоследнего вечера, когда пассажиры первого класса блистают самыми элегантными нарядами из своих чемоданов и лучшими украшениями. Туалет из голубого шелка от Шанель был куплен в Буэнос-Айресе, портниха в Сантьяго выпустила в швах шесть сантиметров, но через несколько недель плавания Лаура уже снова влезала в него с трудом. Ее муж, Исидро дель Солар, с довольным видом завязывал подобающий случаю белый галстук, стоя перед двустворчатым зеркалом. Он был не такой лакомка, как она, отличался дисциплинированностью, держал себя в форме и в свои пятьдесят девять выглядел красавцем. Он мало изменился за годы их совместной жизни, в отличие от нее, располневшей от материнства и десертов. Опустив голову и совершенно поникнув, Лаура села в кресло, обтянутое гобеленом.