У кромки моря узкий лепесток

— Зачем так торопиться, Матиас? Мало ли что может произойти до сентября.

Когда он встревоженно спросил, что она имеет в виду, Офелия упомянула о Второй мировой войне, которая может докатиться до Чили, или случится еще одно землетрясение, или какая-нибудь катастрофа произойдет в Парагвае.

— Будем надеяться на лучшее, — заключил Матиас.

Офелия наслаждалась этим периодом ожидания и приготовлений к свадьбе: она заворачивала приданое в шелковую бумагу и раскладывала по сундукам букетики лаванды, отослала в монастырь своей тете Терезе скатерти, простыни и полотенца, чтобы там на них вышили переплетенные монограммы — ее и Матиаса, встречалась с подругами в чайном салоне отеля «Грийон» и без конца примеряла свадебное платье и прочее приданое. У своих сестер Офелия обучалась основам управления домашним хозяйством, демонстрируя к этому явное расположение, что было удивительно, учитывая закрепившуюся за ней славу ленивой и безалаберной девицы. До свадьбы оставалось еще девять месяцев, но она уже прикидывала, как бы продлить этот период. Ее пугала перспектива нерасторжимого замужества и жизнь с Матиасом в другой стране, те она никого не знает, вдали от своей семьи, в окружении индейцев гуарани и детей, которых она родит, и где, в конце концов, станет покорной неудачницей с загубленной жизнью, как ее мать и сестры. Однако альтернатива была еще хуже — остаться незамужней значило зависеть от щедрости отца и брата Фелипе в отношении финансов и превратиться в парию в социальном плане. Возможность начать трудиться, чтобы самостоятельно зарабатывать на жизнь, была такой же химерой, как идея уехать в Париж и рисовать картины, живя в какой-нибудь мансарде на Монмартре. Она выдумала целую вереницу различных предлогов, чтобы отложить свадьбу, и не представляла себе, что Небеса пошлют ей единственно стоящий — Виктора Далмау. Когда она случайно встретилась с ним через два месяца после помолвки и за семь месяцев до свадьбы, к ней пришла любовь, какая бывает в романах, такая, какой она никогда не испытывала к Матиасу с его неизменной верностью.

Посреди жаркого и сухого лета в Сантьяго, когда те, кто может себе это позволить, массово выехали за город и рассредоточились по пляжам, Виктор и Офелия встретились на улице. От неожиданности оба застыли, словно воры, застигнутые врасплох, и прошла целая минута, прежде чем Офелия взяла инициативу в свои руки и еле слышно произнесла: «Привет!» — что Виктор расценил как знак доброго к нему расположения.

Целый год он верил, что любит ее без малейшей надежды на взаимность, а теперь оказалось, что она тоже думала о нем, это было очевидно, иначе почему эта девушка дрожит, словно новорожденный жеребенок. Она была еще красивее, чем он помнил: светлые глаза и чуть загорелая кожа, платье с открытыми плечами и беспорядочные локоны, выбивающиеся из-под шляпки. Ему удалось овладеть собой настолько, чтобы завязать с Офелией ничего не значащий разговор; так он узнал, что семья дель Солар проводит три жарких месяца то в Сантьяго, то в летнем доме в Винья-дель-Мар, что она приехала в столицу, чтобы сходить в парикмахерскую и к дантисту. Виктор, в свою очередь, в четырех фразах поведал ей о Росер, о ребенке, об университете и о таверне. Вскоре темы были исчерпаны, и они умолкли, потея на солнце и сознавая, что если расстанутся сейчас, то упустят прекрасную возможность. Когда девушка стала прощаться, Виктор взял ее под руку, отвел в тень, под козырек аптеки, находившейся совсем рядом, и, смущаясь, предложил Офелии провести вечер вместе.

— Мне нужно возвращаться в Винья-дель-Мар. Меня ждет шофер, — сказала она, но звучало это неубедительно.

— Скажи, чтобы подождал. Нам нужно поговорить.

— Я выхожу замуж, Виктор.

— Когда?

— Какая разница? Ведь ты женат.

— Об этом я и хочу поговорить. Это не то, что ты думаешь. Я все тебе объясню.

Виктор привел ее в скромный отель, хотя это было ему не по карману, и в Винья-дель-Мар Офелия вернулась около полуночи, когда родители уже намеревались заявить в полицию об исчезновении дочери. На все вопросы шофер, щедро вознагражденный молодой хозяйкой, отвечал, что по дороге у них спустило колесо.

С пятнадцати лет, когда она перестала расти и обрела девичьи формы, Офелия привлекала мужчин, однако соблазнение никогда не являлось ее истинными намерениями. Она понятия не имела о том, что вызывает вокруг себя ураган страстей, за исключением нескольких случаев, когда ретивые влюбленные начинали вести себя уж слишком напористо и в ситуацию приходилось вмешиваться ее отцу. Безмятежная жизнь юной сеньориты, когда Офелию одновременно и баловали, и строго за ней следили, походила на обоюдоострую шпагу: с одной стороны, возможность покушения на добродетель дочери уменьшалась, но с другой стороны, это препятствовало развитию у девушки как житейской мудрости, так и интуиции. Под внешностью кокетки скрывалась поразительная наивность. В последующие годы Офелия убедилась, что именно благодаря внешности перед ней открывались все двери и многое в жизни доставалось необычайно легко. Красота — первое, что все в ней видели, а иногда и единственное; ей не требовалось предпринимать никаких усилий, все равно любые ее идеи или размышления оставались никем не незамеченными. На протяжении четырехсот лет, прошедших со времен неотесанного конкистадора, основавшего колонию на территории будущей Чили, род Бискарра улучшал свое генетическое наследие чистой европейской кровью, хотя, по словам Фелипе дель Солара, у каждого чилийца, каким бы белым он ни казался, все равно есть что-то от туземцев, за исключением недавно прибывших эмигрантов. Офелия и так принадлежала к касте красивых женщин, но из всех лишь она обладала невероятными голубыми глазами, доставшимися ей от бабушки-англичанки. Лаура дель Солар полагала, что дьявол дает человеку красоту с единственным намерением — завладеть его душой, причем завладеть душой не только того, кого он наградил красотой, но и того, кого эта красота привлекает; и потому в ее доме никогда не хвалили внешность, это считалось дурным тоном, пустым тщеславием. Ее муж ценил красоту других женщин, но Лаура рассматривала ее только как проблему, поскольку своих дочерей она была обязана воспитать добродетельными, и особенно это касалось Офелии. Девушка придерживалась семейной теории о том, что красота является противоположностью ума: можно иметь либо то, либо другое, но вместе — никогда. Этим объяснялось то, что она плохо училась в колледже, ленилась рисовать и с трудом удерживалась на правильном пути, который проповедовал падре Урбина. Ее мучили чувственные устремления, хотя она еще и не умела их определить. Настойчивый вопрос Урбины, что она намерена делать со своей жизнью, повергал девушку в смятение, поскольку ответа у нее не было. Выйти замуж и нарожать детей казалось ей такой же удушающей перспективой, как уйти в монастырь, но она понимала, что это неизбежно; она могла лишь немного потянуть время. Все вокруг снова и снова повторяли: она должна быть благодарна за то, что на свете существует Матиас Эйсагирре, такой добрый, такой благородный и такой красивый. Ее ждет завидная судьба.

Матиас был без памяти влюблен в нее с детства. С ним она открыла для себя, что такое желание, с ним она его изучала, разумеется, в тех пределах, которые предписывало строгое католическое воспитание и природное рыцарство Матиаса; иногда она пыталась перейти границы, потому что, в конце концов, какая разница — заниматься изнуряющими ласками, не снимая одежды, или предаваться естественному греху в голом виде? Бог все равно накажет и за то, и за это. Поскольку именно она давала слабину, Матиас один отвечал за воздержание обоих. Он уважал Офелию, как это требовалось в его ситуации, так же как другие уважали своих сестер, и был убежден, что никогда не обманет доверия, которое испытывала к нему семья дель Солар. Он верил, что зов плоти может быть удовлетворен только в союзе, освященном Церковью, с целью иметь детей. Даже в самой глубине души он ни за что бы ни согласился с тем, что основной причиной для воздержания являются не уважение или сознание греха, но страх перед беременностью. Офелия никогда не говорила на эту тему ни с матерью, ни с сестрами, но понимала, что недостаток информации подобного рода, даже незначительный, можно исправить, только вступив в брак. Таинство исповеди прощало оскорбление закона, но общество ничего не прощало и не забывало. «Репутация достойной сеньориты должна быть как белоснежный шелк, любое пятно может ее испортить», — уверяли девушку монахини. Ни к чему говорить, сколько таких пятен она приобрела с Матиасом.

В тот жаркий вечер Офелия пошла с Виктором Далмау в отель, уверенная в том, что все будет не похоже на утомительные поединки с Матиасом, которые вызывали у нее только смущение и досаду. Офелию удивила и собственная решительность, неизвестно откуда возникшая, и собственная раскованность, с какой она взяла инициативу в свои руки, когда они остались в комнате наедине. Она вела себя словно опытная женщина, без всякой стыдливости, сама не понимая, откуда это в ней.

У монахинь она научилась раздеваться в несколько приемов: сначала надевала рубаху с длинными рукавами, скрывавшую тело от шеи до ступней, и потом, на ощупь, снимала под ней одежду, но в тот вечер с Далмау ее скромность куда-то улетучилась; она сбросила платье, нижнюю юбку, лифчик и трусики на пол и предстала перед ним во всей своей нагой красоте, чувствуя любопытство перед тем, что должно произойти, и раздражение к Матиасу из-за его ханжества. «Такой, как он, заслуживает неверности», — решила она, взволнованная.

Виктор и не подозревал, что Офелия — девственница, это никак не вязалось с ее ошеломляющей уверенностью в себе, и, кроме того, она не упомянула об этом ни слова. Сам он расстался с девственностью в годы отрочества, полные неопределенности и почти забытые. Он жил в другой реальности: революция упразднила социальные различия, жеманные привычки и власть религии над людьми. — В республиканской Испании девственность считалась устаревшим понятием; девушки из ополчения и медсестры, с которыми он занимался любовью, пользовались такой же сексуальной свободой, как и он сам. Не думал он также и о том, что Офелия пошла с ним, повинуясь прихоти избалованной женщины, а не потому, что любила его. Он был влюблен и полагал, что она влюблена тоже. Значительность того, что произошло между ними, он осознал позднее, когда оба, отдыхая после любви, лежали, обнявшись, на кровати с пожелтевшими и испачканными кровью простынями; он рассказал, почему женился на Росер, признавшись Офелии, что вот уже больше года мечтает только о ней.

— Почему ты не сказала мне, что у тебя это в первый раз? — спросил он.

— Потому что тогда ты бы отступил, — ответила она и потянулась по-кошачьи.

— Мне следовало обращаться с тобой осторожнее, Офелия, прости меня.

— Нечего прощать. Я счастлива, у меня мурашки по всему телу. Но мне нужно идти, уже поздно.

— Скажи, когда мы снова увидимся.

— Я предупрежу тебя, когда смогу удрать. Через три недели мы вернемся в Сантьяго, тогда будет проще. Мы должны быть очень, очень осторожны, если об этом узнают, мы дорого заплатим. Даже думать не хочу, что сделает мой отец.

— Но когда-то я обязан с ним поговорить…

— Ты в своем уме?! Как тебе такое в голову пришло?! Если он узнает, что я сошлась с иммигрантом, у которого есть жена и ребенок, он убьет нас обоих. Фелипе меня уже предупреждал.

Под предлогом визита к дантисту Офелии удалось еще раз появиться в Сантьяго. За то время, что они не виделись, она убедилась в том, что ее изначальное любопытство превратилось в наваждение: она вспоминала мельчайшие подробности вечера в отеле и чувствовала неистребимую потребность снова увидеть Виктора и заняться с ним любовью, а еще без конца говорить с ним, поведать ему все свои секреты и расспросить его о прошлом. Ей хотелось спросить, почему он хромает, выяснить происхождение всех его шрамов, узнать, что у него за семья и что за чувство соединяет их с Росер. У этого человека было столько тайн, что разгадать их будет непростой задачей. Офелия надеялась с его помощью разобраться, что означают, например, такие вещи, как изгнание, военный переворот, братская могила, лагерь для беженцев, или такие понятия, как военный хлеб или вкалывать как мул. Виктору Далмау было примерно столько же дет, сколько и Матиасу Эйсагирре, но он казался бесконечно старше. Внешне он производил впечатление человека твердого как кремень и с отметинами шрамов, однако его внутренняя жизнь была непроницаема и заполнена тяжелыми воспоминаниями. В отличие от Матиаса, который принимал с восторгом ее взрывной темперамент и шквал капризов, Виктору действовали на нервы ее детские забавы, он ждал от Офелии ясности ума. Поверхностное его не интересовало. Если он о чем-то спрашивал, то ждал ответа внимательно, как учитель, не давая отделаться шуткой или перевести разговор на другую тему. Это пугало ее, но Офелия приняла вызов, ведь это означало, что кто-то наконец принимал ее всерьез.

Оказавшись второй раз в объятиях Виктора, после любви и нескольких минут сна Офелия решила, что обрела мужчину своей жизни. Никто из молодых людей ее круга, напыщенных, избалованных и слабохарактерных, судьбу которых определяли деньги и власть их семей, не мог с ним сравниться. Виктора взволновало ее признание, он тоже чувствовал, что Офелия ни на кого не похожа, что она избранная, но голову не потерял, поскольку понимал: обстоятельства их нынешней встречи и выпитая вместе бутылка вина располагали к чрезмерной реакции; нужно вернуться к этому разговору, когда успокоится жар тела.

Офелия без колебаний расторгла бы помолвку с Матиасом Эйсагирре, если бы Виктор ей позволил, но он ясно дал понять, что не свободен и что ему нечего ей предложить, только эти торопливые запретные встречи. Тогда она предложила ему бежать в Бразилию или на Кубу, где они будут жить под пальмами, и никто их там не узнает. В Чили они приговорены к тайному существованию, но мир большой.

— У меня есть обязательства перед Росер и Марселем, и, кроме того, ты понятия не имеешь о том, что такое бедность и изгнание. Ты недели со мной не выдержишь под этими пальмами, — усмехнувшись, вернул ее на землю Виктор.