У нас будет ребёнок! (сборник)

Она посмотрела на него долгим серьезным взглядом:

– А на что мне жаловаться? Самое страшное уже позади…

… Эльза стала приходить к нему почти каждый вечер. Их отношения сложно было назвать дружбой, но между ними сразу возникла та доверительная близость, какую и не в каждой долгой дружбе сыщешь. Просто и ничего не скрывая, она рассказывала ему о своем детстве в Царском Селе. О смешных финских тетках. О гуляке-отце. О подружках в гимназии. О первом муже – они расстались перед самой войной, правда, официально развестись так и не успели. О своем годовалом сыне Георгии, умершем в Ярославле от дифтерита. И о любви к Николаю, к спокойному и надежному Николаю, который твердой своей рукой вернул ее к жизни. А фельдшер Коваль, сраженный этой искренностью, неожиданно для себя открыл ей то, чего не знала о нем ни одна живая душа. Ни о чем не умолчал: ни о слове, данном богу после Великой войны, ни о страшной участи, постигшей его единственное сокровище – Олесю, ни о том, как украдкой провожал в неведомый путь Осю-сапожника, сына Рафаила и Мирры, булочника Талика, Натана, Мотю, Исая, силача Бенциона, Амоса, Исаака, Йегуди старшего и Йегуди младшего, Рафи. А главное – признался в том, что больше он не хочет и не может по-настоящему лечить людей.

Когда он замолчал на полуслове, потому что жгучий комок в горле уже не давал говорить, Эльза накрыла ладонями его большие морщинистые руки:

– Петр Федорович, миленький, раны затянутся, вам ли этого не знать? Вы же лучший в округе доктор. Только не сдавайтесь. Ради нее не сдавайтесь. Ради них всех. Ну и ради меня немножко…

* * *

– Беда, Петр Федорович, с Эльзой совсем плохо! – Искаженное ужасом молодое безбородое лицо Денисова выглядело совсем детским. – Жар у нее, она вся горит, а живот как ножом изнутри режет. Спасите ее, Петр Федорович!

С трудом прорываясь сквозь душный тягучий морок, фельдшер Коваль поднялся и, прихватив потрепанный чемоданчик с инструментами, пошел вслед за Денисовым по темной, освещенной единственным робким фонарем платформе. В вагоне было жарко и влажно от развешенного повсюду свежевыстиранного белья. Эльза, бледная, ставшая будто бы еще ниже ростом, лежала, вытянувшись в струнку, под тонким солдатским одеялом. По раскаленному лбу и вискам струился пот. Едва дотронувшись до ее живота, увидев, как судорожно, чтобы не закричать, закусила она губу, фельдшер Коваль все понял.

– Аппендицит, – коротко бросил он. – Острый приступ.

– Вы поможете? – в глазах Николая засветилась надежда. – Вы ведь умеете. Вы на войне были, Эльза рассказывала, и там еще не такие операции делали.

– Умею, – тускло согласился фельдшер Коваль. – Делал. Лучше некоторых хирургов делал. И аппендицит вырезал. Часто. Раньше. Но не беременным за три месяца до родов. Так что не возьмусь, простите, Николай.

– Но она же умрет! – закричал Денисов. Из глаз его неожиданно хлынули злые слезы, прокладывавшие тонкие змеистые дорожки по запыленным щекам. – Я не дам вам убить ее, не позволю, вы же врач, а не гестаповец!

– Я не врач, я фельдшер, – ровным голосом ответил Петр Федорович. – И я не имею права на такие операции. И не буду брать грех на душу: ведь не только мать зарежу, но еще и ребенка неродившегося. Хватит с меня!

Неожиданно из-за плеча Денисова выступила тетка Ярина. Фельдшер Коваль и не заметил, что она увязалась вслед за ним.

– Спаси ее, Петр. Олесю не спас – эту спаси! – взгляд старухи был безжизненным, но голос звучал твердо и властно, как в былые годы.

Голова его мотнулась, как от пощечины. Он отшатнулся. И, задыхаясь, путаясь в развешенных повсюду, как саваны, белых простынях, кинулся прочь.

– Петр Федорович, как хорошо, что вы вернулись, – начальник вокзала поднялся ему навстречу. – Я вас жду, дело срочное. Через полчаса прибудет состав с ранеными. Стоянка двадцать минут. Начальник поезда – хирург Денисов. Полковник Денисов, так правильнее, наверное. Ему надо у вас бумаги подписать и умерших с поезда снять. Так что вы не ложитесь. Куда же вы, куда же, Петр Федорович?! Да что это с вами?!

Но фельдшер Коваль его уже не слышал. Он бежал назад, в тот вагон строительного поезда, где судьба давала ему последний шанс начать жизнь заново.

* * *

Станция Лида, Белоруссия.

Ковалю Петру Федоровичу

Дорогой Петр Федорович, здравствуйте! Позвольте поздравить Вас с великим праздником, днем нашей долгожданной и безоговорочной Победы! Уверена, мы выстояли только потому, что знали: не можем не выстоять, не имеем права, потому что законы высшей справедливости были на нашей стороне.

Мы встретили Победу в Таллине, красивом древнем городе, лежащем, как и Лида, в скорбных руинах. Мы – это я, Николай и наша дочка Элинка, родившаяся перед самым Новым годом. Дорогой Петр Федорович, знаю, что это Вам мы обязаны тем, что я жива, а наша девочка появилась на свет крепкой и здоровой. Николай рассказал мне, что именно Вы помогли ему уговорить доктора Денисова сделать мне операцию (какое удивительное, фантастическое совпадение фамилий, если бы прочитала о таком в книге, ни за что бы не поверила, что эта история могла произойти на самом деле). И он согласился, несмотря на то что ему надо было спешно вести свой эшелон, полный раненых бойцов, в тыл, и малейшее промедление могло грозить большими неприятностями. Описал он и то, что операцию эту Вы заканчивали сами, а потом вместе с Яриной Яковлевной ухаживали за мной, как за родной, пока я была без памяти. Спасибо за Ваши целебные мази и настойки, которые Вы дали нам с собой, перед тем как наш состав спешно перебросили дальше на запад – они поддерживали меня всю дорогу до Таллина. И теперь у меня нет слов, чтобы выразить Вам и доктору Денисову всю нашу признательность. Когда Элинка подрастет, я обязательно расскажу ей о том, что где-то далеко-далеко есть люди, без которых она никогда не увидела бы эту землю, это небо, это солнце. А она пусть расскажет об этом своим детям. А те – своим. И память о Вас не прервется…

Милый мой, бесценный Петр Федорович! Помните, как Вы говорили, что не сдержали своего слова, данного когда-то Всевышнему. Надеюсь, теперь-то Вы понимаете, насколько ошибались? А у меня к Вам осталась лишь одна просьба: умоляю, позвольте себе наконец-то быть счастливым!..

P.S. Ярине Яковлевне передавайте от нас низкий поклон и пожелания доброго здоровья.

Ваши Эльза, Николай, ЭлинаТаллин29 мая 1945 года

Илия Кочерина Идиетка

Я выхаживаю ребенка. Хожу, хожу, хожу. В любую погоду. Вернее, ходим, ходим, ходим. Точка отсчета всегда Пушкин, который смотрит на меня и незаметно кивает, мол, шагай – и указывает, куда идти. Он-то толк в дорогах знал.

Сегодня – вперед, по Тверскому бульвару, свернуть за Пушкинский театр, заглянуть в бело-серую, колокольную церковь Иоанна Богослова, покачаться на заснеженных качелях во дворе дома на Бронной, где в мае сирень сыпет тебе на волосы свои лиловые крестики-звездочки, через проулки выбраться к замерзшим Патриаршим прудам, и далее круг за кругом против часовой стрелки, все, как сказал доктор Борис Семенович, потрогав мой тридцатинедельный живот.

Доктор Борис Семенович сначала долго смотрел на меня, просил пройтись по коридору туда и обратно. Потом доктор Борис Семенович снял серый пиджак и очки в тонкой золотой оправе. И погладил мой живот. Засучил рукава белоснежной рубашки, убрал часы с запястья и постучал по животу, как будто просил разрешения открыть дверь, – живот шевельнулся. И тогда доктор Борис Семенович сказал:

– У тебя девочка. Мелкая.

Без всякого УЗИ я знала, что девчонка, с того момента, когда она была размером с яблочное семечко и даже раньше. Будет она маленькой, гибкой и крепкой, скуластой и широкоглазой. И волосы – тяжелые, с рыжим блеском – по плечам. Неутомимая в проказах и играх, бесстрашная в любых затеях. Видела ее руку, крохотную и сильную, – все удержит, и мяч, и меч. И улыбку видела – из тех, за которые раньше царства под ноги швыряли, только вот зубки передние чуть вкривь и вперед, как у белки. Упрямая, свободная и счастливая.

А потом доктор Борис Семенович спросил:

– А как ты собираешься ее рожать?

– Как обычно, – ответила я.

– Сама?

– Сама.

Тогда доктор Борис Семенович расстегнул верхнюю пуговицу на вороте своей белоснежной рубашки, а потом вторую. И я стала смотреть на его золотой крестик и цепочку с большими плоскими звеньями.

– Что-то не так? – спросила я аккуратно.

– А что – так? – заорал доктор Борис Семенович. – В этом возрасте и с таким тазом! Идиетка! Ты на таз свой посмотри, на бедра! Сама она родит! Как же! – иронизировал Борис Семенович и серьезно добавил: – Конечно, сама. А как же. Куда ж ты денешься, идиетка.

Только ходить надо, много, долго, по улицам, паркам, набережным, лестницам, холмам и прочим пространствам. При любой погоде, утром, днем и вечером, а если научусь спать на ходу, то и ночью. Чтобы рыбка моя серебристая улеглась правильно, в то самое единственное возможное положение.

– Да я и так – с работы, на работу… Хожу…

– Тебе гулять надо, а не работать. Ты какого числа в декрет? – доктор Борис Семенович любил точность и пунктуальность.

– Да, наверное, так сразу не получится… Сейчас же елки… кто меня отпустит?..