У нас это невозможно (полная версия)

Большая рука Суона – наманикюренная рука обезьяны – удержала Дормэса на стуле. Шэд ржал. Эмиль Штаубмейер, сидевший, сложив перед собой кончики пальцев, любезно улыбался. Суон похлопал Дормэса по спине.

Оскорбления в адрес Лоринды угнетали Дормэса меньше, чем чувство беспомощного одиночества. Было уже так поздно, кругом стояла такая тишина. Он был бы рад, если бы хоть конвойные вошли в зал. Их деревенское простодушие, при всей их грубости, было бы легче перенести, чем утонченное издевательство этих трех судей.

Наконец Суон спокойно сказал:

– Я думаю, нам пора перейти к делу… как ни приятно было бы обсудить с начитанным человеком детективные романы Агаты Кристи, Дороти Сейерс и Нормана Клейна. Может быть, мы займемся этим когда-нибудь, когда Шеф посадит нас обоих в одну и ту же тюрьму! Уверяю вас, дорогой Дормэс, нет никакой надобности беспокоить вашего юриста, мистера Манки ^[17]Киттерика. Я имею все полномочия судить вас, и, как это ни странно, Дормэс, здесь действительно идет суд, несмотря на непринужденную атмосферу. Что касается доказательств вашей вины, то я уже имею все, что нужно, как в невольных признаниях милейшей мисс Лоринды, так и в тексте вашей передовицы, критикующей Шефа, а кроме того, я располагаю исчерпывающими докладами капитана Ледыо и доктора Штаубмейера. Я должен был бы, по существу, распорядиться, чтобы вас расстреляли – и я имею полное право это сделать, о, полное право!.. Но у каждого свои слабости… Я слишком милосерден. И к тому же, быть может, мы сумеем найти вам лучшее применение, чем в качестве удобрителя почвы…Вы, пожалуй, слишком худы, чтобы служить хорошим удобрением. Я намерен отпустить вас под честное слово, поручить вам помогать и обучать доктора Штаубмейера, который приказом Ганноверского уполномоченного мистера Рийка назначен главным редактором «Информера» и которому, пожалуй, не хватает специальных знаний. Вы будете помогать ему – и очень охотно, я в этом уверен! – пока он сам всему не научится. А тогда мы посмотрим, что с вами делать! Вы будете писать передовые статьи со всем присущим вам блеском… О, уверяю вас, все уж столько лет восхищаются вашими шедеврами! Но вы будете писать то, что вам прикажет доктор Штаубмейер. Понятно? Ну вот, а сегодня… ну да, сегодня, поскольку дело уже идет к рассвету, вы напишете нам статью, в которой в самых покаянных выражениях извинитесь за ваши выпады… о, да, в самых покаянных. Вы, опытные журналисты, очень ловко это умеете. Признаете, что гнусно оболгали и тому подобное… и так это весело и легко… уж вы знаете как! А с понедельника вы начнете, как и другие захудалые провинциальные газетенки, печатать из номера в номер книгу Шефа «В атаку». Вы получите от этого большое удовольствие!

Стук и шум за дверью. Возражения невидимых конвойных. Доктор Фаулер Гринхилл ворвался в зал, остановился на минуту, подбоченясь, и затем гаркнул, направляясь к столу:

– И что вы тут делаете, вы, пародии на судей? Кто он, этот необузданный господин? Он мне не очень нравится, – обратился Суон к Шэду.

– Доктор Фаулер… зять Джессэпа. И довольно плохой актер! Дня три тому назад я предложил ему взять на себя медицинское обслуживание всех минитменов в округе, так этот рыжий крикун сказал, что все мы, и вы, и я, и уполномоченный Рийк, и доктор Штаубмейер, все мы бродяги, которые рыли бы канавы в трудовом лагере, если бы не украли офицерские мундиры.

– Ах так, он это сказал! – промурлыкал Суон. Фаулер запротестовал:

– Он лжет. Вас я не упоминал. Я даже не знаю, кто вы такой.

– Мое имя, любезный сэр, полковник Эффингэм Суон, военный судья!

– Так вот, полковник, это мне ничего не говорит. Никогда о вас не слышал!

– Как это вы прорвались мимо стражи, Фаули? – вмешался Шэд. А раньше он никогда не решался называть этого высокого, решительного человека иначе, как «док».

– О, все ваши «Минни-Маусы» меня знают. Я лечил почти всех ваших орлов от не называемых в обществе болезней. Я просто сказал им, что нужен здесь как врач.

Суон пустил в ход свои самые бархатные ноты:

– А ведь вы действительно нужны здесь, дорогой друг… хотя мы и не знали этого до настоящей минуты. Так вы, значит, славный захолустный эскулап?

– Да, я врач! И если вы были на войне – в чем я, впрочем, сомневаюсь, судя по вашим жеманным манерам, – вам, может быть, небезынтересно узнать, что я, кроме того, член Американского легиона, бросил Гарвардский университет и ушел на фронт в 1918 году и потом вернулся, чтобы закончить образование. И я хочу предостеречь вашу тройку новоиспеченных Гитлеров…

– Послушайте, дорогой друг! Во-ен-ный! Ай-яй-яй! Тогда ведь нам придется считать вас человеком, отвечающим за свои идиотские поступки, а не просто олухом, каким вы кажетесь.

Фаулер оперся кулаками о стол:

– Хватит! Придется мне разрисовать вашу смазливую рожу…

Шэд встал и пошел вокруг стола, сжав кулаки, но Суон резко остановил его:

– Стоп! Дайте ему кончить! Может быть, ему нравится копать собственную могилу! Знаете… у некоторых людей такие странные представления о спорте. Некоторые, например, обожают рыбную ловлю… эта скользкая чешуя и противный запах! Между прочим, доктор, пока не поздно, я хотел бы сообщить вам, что я тоже на войне, которая должна была покончить с войной в качестве майора. Но продолжайте. Мне так интересно послушать вас еще немного.

– Прекратите болтовню, слышите, военный судья! Я пришел сюда, чтобы сказать вам, что я не допущу… то мы все не допустим… чтобы вы похитили мистера Джессэпа… самого честного и полезного человека во всей долине Бьюла! Подлые трусы! И это ваше изысканное произношение ни в какой мере не меняет того, что вы такой же трусливый убийца, наряженный солдатиком, как и все они…

Суон изящно поднял руку.

– Минуточку, доктор, будьте так добры, – и затем, повернувшись к Шэду: – Пожалуй, достаточно мы наслушались «товарища», как по-вашему? Выведите негодяя и расстреляйте.

– О'кэй! Прекрасно! – возликовал Шэд и крикнул конвоирам через полуоткрытую дверь: – Позовите капрала и отряд… шесть человек… с заряженными винтовками… Живо, ну!

Отряд был недалеко, и винтовки были уже заряжены. Не прошло и минуты, как в двери появился Арас Дили, и Шэд заревел:

– Сюда! Возьмите этого мерзавца! – Он показал на Фаулера. – Выведите его вон!

Они исполнили это немедленно, несмотря на сопротивление Фаулера. Арас Дили проткнул штыком правое запястье Фаулера. Кровь брызнула на чисто вымытую руку хирурга, и огненные, как кровь, волосы упали ему на лоб.

Шэд вышел вместе с ними, на ходу вытаскивая из кобуры автоматический револьвер и поглядывая на него с нежностью.

Дормэса, бросившегося вслед за Фаулером, удержали двое солдат, зажавшие ему рот. Эмиль Штаубмейер заметно растерялся, зато Эффингэм Суон со своим обычным любезно-самодовольным видом облокотился обеими руками на стол и карандашом постукивал по зубам.

Со двора донесся ружейный залп, ужасный вопль, одинокий выстрел – и все.

XX

Самое плохое в евреях – это их жестокость Всякий сведущий в истории человек знает, как они истязали бедных должников в тайных катакомбах в эпоху средневековья. Нордические же народы отличаются мягкостью и добросердечным отношением к друзьям, детям, собакам и представителям низших рас.

«В атаку». Берзелиос Уиндрип

При пересмотре Дьюи Хэйком приговора, вынесенного судьей Суоном доктору Гринхиллу, решающую роль сыграло сообщение окружного уполномоченного Ледью о том, что после приведения приговора в исполнение он нашел в квартире доктора Гринхилла самые возмутительные материалы: экземпляры журнала Троубриджа «За демократию», книги Маркса и Троцкого, а также коммунистические брошюры, подстрекающие к убийству Шефа.

Мэри, жена покойного Гринхилла, упорно твердила, что ее муж никогда не читал подобной литературы, что он вовсе не интересовался политикой. Но ее словам, конечно, не верили, поскольку они противоречили показаниям уполномоченного Ледью, его помощника Штаубмейера (всем известного своей ученостью и принципиальностью) и военного судьи Суона. Было решено наказать миссис Гринхилл, вернее, дать суровый урок другим миссис Гринхилл, конфисковав все имущество и деньги, оставшиеся после Гринхилла.

Мэри, правда, боролась не особенно энергично. Может быть, она сознавала свою вину. За два дня из изящной, нарядной и острой на язык женщины она превратилась в едва передвигающую ноги молчаливую старуху, одетую в потрепанное и неопрятное черное платье. Вместе с сыном она перешла жить к отцу, Дормэсу Джессэпу.