У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
А Вадик, только меня увидел, так сразу и заржал. Не помню уж, как я до них добрался.
– Это кто же, – смеется, – так тебя разукрасил?
– Да так… – говорю, – в «Северном»… Помнишь Валентину Краснославовну?
– Что, – улыбается, – не поделили?
– Да брось ты, – говорю, – Вадик, я тебе серьезно… Надо, – говорю, – что-то делать…
А у Вадика тоже накрыт стол и тоже выпивают. И Тонька даже всплеснула руками.
– Ой, Толька, – кричит, – привет! Хочешь выпить?
Я пробурчал:
– Привет… Идем, – говорю, – Вадик, скорее. А то сейчас уйдут…
И все им рассказал. А тут еще какой-то хлюст. Вроде бы
Тонька кричит:
– Алик, одевайся… Идем! А ты, Вадим, нас жди. Сейчас, – говорит, – мы с ними разберемся…
Уже косая. А Вадик все опять посмеивается. И тоже под приличным шофе. А этот самый хлюст, тот ни в одном глазу. Как будто и не пил. Вскочил и давай одеваться. А Вадик все протягивает мне рюмку. Ни пуха, мол, ни пера.
Ну, и пошли.
Вышибала на нас уставился и видит – снова я. И так это ехидно ухмыляется.
Ах ты, думаю, мразь! Еще и смеется.
– Давай, – говорю, – открывай… – и уже просовываю ботинок.
Ну, Алик видит, такое дело и сует вышибале пятерку. Надо же ему перед Тонькой повыначиваться. А сам ну прямо весь из нерпы: и воротник, и перчатки, и шапка.
– А это, – кивает в мою сторону, – со мной…
Вошли – и снова сует. Только теперь гардеробщику. И тот давай с него стряхивать пылинки. Повесил Аликин макинтош на вешалку и протягивает Тоньке номерок. И Тонька осталась в вестибюле.
А я даже и не стал Вадикину куртку снимать. Ведь это мое украшение. И потом – она же вся в крови. Еще перепачкает. Да и под курткой у меня сразу одна тельняшка.
А Валентина Краснославовна со своим амбалом как ни в чем не бывало. Сидят, любезничают. И Алик, протянув петушка, тут же к ним и подсел. Оказывается, старые знакомые. А я, как дурак, все стою. Уставился амбалу в скулятник и молчу.
Но он ко мне даже и не поворачивается. И такая меня вдруг разобрала обида.
Разворачиваюсь и ка-ак ему врежу. И даже самому понравилось. Как будто залепил в лузу шара.
А на Валентину Краснославовну даже и не посмотрел.
Все. Не будет теперь Валентина Краснославовна москвичкой. Так и останется в своем Орехово-Зуеве.
Ну тут, конечно, и салфетница, и тарелки, и фужеры – все это полетело на пол.
И потом они мне и показали.
Оказывается, я все перепутал. И врезал совсем не тому. Не тому, кто меня ударил. Тот, которому я врезал, оказался его товарищ. А тот, что меня оскорбил, сидел за соседним столиком и с кем-то выпивал.
Повалили и давай прямо по мне отбивать чечетку. А музыканты все знай себе замастыривают. Что-то про велосипедистов. Да про синеву. И все, как ни в чем не бывало, пляшут.
А потом через весь зал отволокли к вышибале. И там снова меня повалили. И опять прямо по мне пустились вприсядку.
Совсем озверели. А Тонька вокруг все прыгает и что-то кудахчет.
– Ребята, – кричит, – не бейте! У него умерла мама!
Это она мне уже потом рассказывала.
А вышибала, сука, стоит и улыбается.
Хорошо, я еще закрыл руками голову. А так бы, наверно, убили.
А когда уже сползал по ступенькам, то заиграли из «Белого солнца пустыни».
Я, правда, этот фильм не смотрел. Но там на слова Окуджавы песня. Наверно, кто-нибудь заказал. Вроде меня. Когда я предлагал Валентине Краснославовне
руку и сердце.И я даже остановился послушать. И как-то не то чтобы мне стало грустно. А так.
Ваше благородие, господа Чужбина.
Жарко обнимала ты, да только не любила.
В ласковые сети, постой, не лови…
Не везет мне в смерти – повезет в любви.
А на винт я потом все-таки намотал, правда, уже не в море, а на суше, и ровно через год встретился с нашим «кондеем» на «провокации». (А перед новым выходом в море – я работал тогда в метеослужбе у гидрохимиков – повесил в лаборатории лозунг: НЕ РАЗБАЗАРИВАЙ СЕРЕБРО – ОНО НА ВЕС ЗОЛОТА. Такая соль, и, чтобы выпало в осадок, надо как следует разболтать. Как будто гоголь-моголь. И сослуживцы меня даже похвалили.
Но начальник почему-то нахмурился.
– Это, – говорит, – еще что за новости? Вам здесь, – прищурился, – не клуб художественной самодеятельности! – Ну, и пришлось, конечно, снять.)
Но это меня не спасло: своей половой распущенностью я фактически сорвал экспедицию.
Уже пора погружать батометры, и мне вдруг захотелось в гальюн. И чувствую, нет, что-то здесь не то. Я в этих делах уже съел собаку. Ну, и ударил в знак воздушной тревоги в колокол.
Вот и пришлось поднять лебедкой якорь и на всех парусах нестись обратно в Нагаево. И океанологи (вот это, я понимаю, товарищи), невзирая на план, все, как один, так ободряюще улыбались, а мой давнишний соратник по бильярду даже сам встал за руль.
А из Нагаева прямо в резиновых сапогах я, как ошпаренный, рванул в диспансер. А там живая очередь и все такие растревоженные, как будто на выпускном экзамене.
И вдруг смотрю – «кондей».
– Вот это, – улыбается, – встреча… Какими, братишка, судьбами?..
Я говорю:
– Привет… – и тоже ему в ответ как-то весь засветился, – привет, – улыбаюсь, – от Поли и Тани…
И в диспансере меня сразу же взяли за жабры.
– А ну-ка, – говорят, – колись… (выкладывай координаты своей сирены), а то, – пугают, – не будут меня колоть (сейчас с этим делом строго).
Потом посмотрели в мою карточку, а я, оказывается, уже второй раз. И был у них совсем недавно. Всего месяц назад.
(А я и не знаю, что думать – ведь у меня «в хрустальном дому» сейчас царит одна Зоя.)
Ну, и давай им навешивать лапшу (а что мне еще оставалось?).
– Наверно, – говорю, – на Птичьем острове… кажется, повариха… с плавбазы…
И врач сначала решил, что я над ним смеюсь, такая бытует в народе шутка. Про птичью болезнь (а если точнее, то про три пера). А мы, и правда, пришли на этот самый остров. Часа примерно три с половиной ходу. Уже Камчатка, и не совсем понятно, почему все-таки Птичий, когда одни камни и ни души.