У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г.

Не люблю вспоминать детство. Мне бы хотелось, чтобы я сразу стал тем, кем я стал, чтобы сразу встретил ее, а потом, уже вместе с ней, постепенно возвращался бы в детство, создавая его вместе с ней и складывая из самых прекрасных моментов – дней, когда на вербах распускаются первые пушистые сережки, поляны становятся желтыми от весенних первоцветов, а в воздухе и ее волосах начинает гулять ветер, от которого леса покрываются листьями. Она же, наоборот, всегда охотно возвращалась в детство. Я сказал ей как-то: «Ты должна начать писать о своей жизни». Возможно, так оно и будет, и именно сейчас она этим и занимается.

Мне бы не хотелось, чтобы она упоминала обо мне. Ей бы так было легче, а мне удобнее. Однако, думается мне, так у нее ничего не получится, и придется ей все-таки вспомнить обо мне. Льстит ли мне это? Да.

– Неинтересных жизней нет, есть просто плохие писатели, так же как есть плохие актеры, плохие повара, плохие мужья…

– И плохие политики, – добавила она.

– Самые плохие – самые лучшие, – ответил я, улыбнувшись.

Если она меня и упомянет, то под каким-нибудь другим именем, чтобы замаскировать, иначе многие сразу поймут, о ком речь. Тут я бессилен. Знаю, ничего плохого она обо мне не напишет. Ее мир функционирует по законам кино, он состоит из красивых кадров, для нее не существует ничего безобразного, я могу не опасаться. Более того, мне даже приятно, что в фильме о ее жизни я сыграю приукрашенную роль. Возможно, я это и заслужил. Да, заслужил: ведь я любил ее.

Я знаю, что сейчас она думает обо мне, пытается представить меня в той далекой бывшей советской республике, которая упорно сопротивляется моим усилиям вывести ее на правильную дорогу. «Выхожу один я на дорогу…» Помню, как-то раз по дороге в Тулу я пел ей этот романс своим вполне приличным баритоном. В Тулу с самоваром не едут, это точно. Не знаю, что я здесь делаю. Мне бы самое время сейчас вернуться. К кому? К ней? К себе? Куда? Я не могу вернуться в тот жалкий дом моего детства с земляным полом, под крышу, где мерцает лампадка и горит восковая свеча, а лик с иконы в углу комнаты смотрит на меня печально. По правде сказать, даже и не смотрит, а отводит глаза, словно избегая встретиться взглядом, стыдясь этой нищеты. Этот лик, закопченный, изображенный рукой местного грешного мастера и краской, в которой алкоголя было больше, чем всего остального, все же не утратил того святого, что в нем было. Он из сострадания остался здесь, чтобы делить с нами нашу бедность и голод.

Во сне я часто возвращаюсь в тот дом моего детства. Сначала чувствую некую нежность, а потом меня охватывает страх, ужас, паника. Просыпаюсь в поту и потом долго не могу заснуть, чувствуя на себе печальный милосердный взгляд с иконы, который сейчас уже не стремится избежать моего взгляда, а ищет его, но теперь взгляд отвожу я.

Я всегда точно знал, что должен делать, и всегда решительно говорил себе: «Самое лучшее для тебя – это…» Так же я поступал и с ней. Она не любила этот мой тон, он казался ей деспотическим. Я не обращал на это внимания. Это я такой. Я считал, что у меня в резерве достаточный запас нежности, чтобы потом все загладить. «Лучше» означало для нее перемену, а ей нравится, чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы все уместилось в долгий счастливый кадр, зафиксированный неподвижной кинокамерой, чтобы все было хорошо, хорошо и – не более того. Может быть, из-за этого она меня и любила. Для нее перестать любить меня означало бы перемену, перемену к лучшему, а ей со мной было хорошо. Я это знаю – хорошо, и не более того; и мне было хорошо, однако я хотел большего. Всегда и во всем. Мне хотелось большего.

Мой голод неутолим. Я этого не стыжусь, я этого боюсь. Этот страх – мой хребет. Когда бы я ни говорил ей: «Сейчас я тебя съем», – это оказывалось не только метафорой, однако в действительности она съела меня. Я – ее лакомый кусочек, им я был, и им я… Это так?..

Ирина Иванцова Вечное

Иванцова Ирина Владимировна

родилась и живет в городе Пушкино Московской области. Окончила МГОПУ им. Шолохова, филологический факультет. Работает учителем русского языка и литературы в средней школе г. Пушкино.

Вечное

Ничто не вечно… Все умирает, становится пеплом: великие люди, гениальные произведения искусства; сметаются царства, гибнут империи, сходят в небытие злодеи и праведники, стирается даже истинная память, подменяясь удобными фактами, выстроенными в угодном для кого-то порядке.

И только слово вечно. Сказанное, оно живет в преданиях, пронзает время, мчится, трепещет, вырывается из рук тех, кто пытается его убить, замалчивая и искажая, – и взмывает знаменем над головами людскими, над суетным. За правду, за истину.

Слово вечно в сердце человечьем, пока жив человек, вечно в душе его, когда поднимается она в небеса.

Это то единственное, что уносим мы в мир иной. Прекрасное, нетленное богатство.

Об искусстве

1. Искусство – это попытка человека потягаться со смертью.

2. Искусство не сводится к правилам, как и жизнь не сводится к правилам.

Жизнь

Иногда пять дней – вся жизнь, а иногда вся жизнь – пустое зернышко.

Вера

Человеку порой трудно верить в Бога. Наша вера зачастую становится какой-то эстетской. И мы говорим Создателю: «Ну, давай, соверши чудо, прояви себя, убеди меня в своем существовании. Я поверю, если Ты меня очаруешь».

А может, на самом деле надо всего лишь упасть в веру, как на последнем шаге усталости, в изнеможении; как падаем в очарование от событий и людей; как падаем в объятия в желании любви?

Человек мира

Много лет назад мне нравилось это словосочетание «человек мира». В моем уме оно звучало как-то особенно, торжественно и возвышенно, словно органная музыка.

Мне представлялся человек, который едет куда хочет, живет где вздумается. Его везде ждут и ценят. Он везде свой.

И вот, уезжая в Москву из Углича и обнимая Олю, которая тоже обнимает меня, чуть не плача, провожая, как родную, я поняла, что способна чувствовать только этих людей, что я часть этого народа и больше никакого на земле.

Понимаю, что глобализация лишает нас национальной идентичности, когда «человек мира», взглянув в окно, не может различить, это небоскребы Нью-Йорка, Пекина или Москвы-Сити. Да и неважно это все для него.

Глобализация лишает нас Родины.

Остановка

Он выплыл из проулка тихо и почти незаметно. Маленький, худенький, в черной куртешке с накинутым на голову капюшоном – обыкновенный мальчик.

– Вы 16-й ждете? – спросил он, глядя снизу вверх.

– Да, – ответила она, ставя на землю сумку, набитую продуктами.

– А вы в новый район едете?

– Да, а ты?

– А я друга жду. У меня друг в новом районе живет.

– Хорошо. Вы с ним, наверное, в одном классе учитесь?

– Да, а как вы узнали?

– Догадалась.

– О! Какая вы.

– А то. Я такая, – засмеялась она. – А вы во втором или третьем учитесь?

– Во втором.

– Ясно.

Постояли. Помолчали.

– А я туда, в новый район, к другу часто хожу. А ща он ко мне едет.

– И тебя туда одного отпускают? Ведь далеко же?

– Конечно, отпускают. Только я не тут, а по Институтской улице хожу. Тут близко, всего пять минут.

– Да нет, здесь не пять. Если быстро, то двадцать минут идти.