У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Шрифт:
Мсье Ляруэль положил трубку.
— Право, — сказал он, — я и не знал, что вы с ним знакомы. — Он снял пиджак и начал развязывать галстук. — Это мой доктор, он справлялся о тебе. Хотел узнать, жив ли ты.
— Ах… ах, это, наверное, Вихиль?
— Артуро Диас Вихиль. Medico cirujano… и все прочее!
— Ах да, — сказал консул настороженно, щелкнув себя по воротничку. — Да. Я познакомился с ним вчера ночью. А не далее нынешнего утра он приходил ко мне на дом.
Мсье Ляруэль задумчиво сказал, расстегивая рубашку:
— Мы с ним договорились сыграть в теннис, а потом он уедет отдыхать.
Консул сел, пытаясь представить себе, как они станут играть в теннис, в эту неимоверно подвижную игру на мексиканском солнцепеке, как мячи будут лететь невесть куда — Вихилю придется туго, но не все ли равно (да и кто он таков, Вихиль?.. Этот славный малый теперь, казалось ему, не существовал вовсе, встретишь такого и не поздороваешься из опасения, что перед тобой вовсе не тот знакомый, с которым ты виделся утром, подобно тому, как случается встретить вылитого киногероя,
— Он спрашивал, может, вы с Ивонной передумали и все-таки поедете с ним в Гуанахуато… Отчего бы вам, собственно, не поехать?
— Как он узнал, что я здесь? — Консул выпрямился на стуле, и, хотя теперь он снова слегка дрожал, у него мелькнула мысль, что он, как это ни странно, все же на высоте положения, раз действительно существует человек по имени Вихиль, который приглашал его поехать в Гуанахуато.
— Ну как? Как же еще… Я ему и сказал. Жаль, что ты с ним раньше не познакомился. Этот человек всерьез мог бы тебе помочь.
— Пожалуй… вполне вероятно, что сегодня надо бы помочь ему самому. — Консул зажмурился и вновь явственно услышал голос доктора: «Но ведь теперь ваша esposa вернулась. Теперь ваша esposa вернулась… Я предоставлю вам свою помощь». — Что? — Он открыл глаза… Но ужасное, потрясающее все существо зрелище всколыхнуло в нем воспоминание, что эта округлая, гнусная, похожая на огурец плоть, вся в голубых прожилках и в складках, под бесстыдным распаренным брюхом, наслаждалась телом его жены, и он вскочил, содрогаясь. Как отвратительна, как невыносимо отвратительна жизнь. Он стал ходить по комнате, и на каждом шагу колени у него подкашивались, охваченные судорогой. Вокруг были книги, целые горы книг. Но своего сборника елизаветинских пьес консул не находил. В остальном же тут было все, что угодно, от «Les joyeuses bourgeoises de Windsor» [146] до Агриппы д’Обинье и Колен д’Арльвиль, от Шелли до Лафосса и Тристана Отшельника. Beaucoup de bruit pour rien! [147] Могла бы душа, омытая там, очиститься от скверны или утолить свою жажду? Да, могла бы! Но ни в одной из этих книг не найдешь ты отклика на свои страдания. И даже любоваться простой ромашкой они не могут научить. — Но если ты не знал, что мы с ним знакомы, зачем было говорить, что я здесь? — спросил он, мучительным усилием подавив рыдание.
146
«Виндзорские насмешницы» (франц.).
147
Много шуму из ничего! (франц.).
Мсье Ляруэль, весь окутанный паром, приставил ладони к ушам, показывая, что не расслышал:
— А о чем же вы разговаривали? Ты и Вихиль?
— Об алкоголе. О безумии. О давлении спинномозговой жидкости. Мы старались идти друг другу навстречу. — Теперь консул, не стараясь скрыть свою дрожь, взглянул через распахнутую балконную дверь на вулканы, которые снова обволоклись дымом, а затем грохнул орудийный залп; и снова консул устремил алчущий взгляд к башне, где остались нетронутые бокалы. — Толпа откликается, но лишь на призывы пушек, которые сеют смерть, — сказал он, услышав, что шум ярмарки тоже усилился.
— Что такое?
«Как же ты стал бы их развлекать, если бы они не ушли, — хотелось крикнуть консулу, потому что сам он с отвращением вспоминал про душ, про струйки, обволакивающие тело, скользкие, словно мыло, которое не удержишь в дрожащих пальцах, — под душ полез бы при них, что ли?»
А самолет с наблюдателями уже возвращался, или нет, какое там к черту, вот он, вот, неведомо откуда с ревом мчится прямо на балкон, на консула, ищет его, завывает… У-у-у-у-у-у-у-у! Таррарах.
Мсье Ляруэль покачал головой; он не слышал ни единого звука, ни единого слова. Теперь он перешел в другую неглубокую нишу с занавеской, служившую ему туалетной комнатой.
— Прекрасная погода, правда?.. Но мне кажется, будет гроза.
— Нет.
Консул вдруг направился к телефону, который тоже находился в какой-то нише (сегодня казалось, что ниш в этом доме стало много больше против прежнего), взял телефонную книгу и, дрожа всем телом, открыл ее; не Вихиль, нет, не Вихиль, звенели его нервы, Гусман. А, Б, В, Г. Он весь обливался потом; в этой крошечной нише стало вдруг жарко, как в телефонной будке в Нью-Йорке летом, когда наступает зной; руки у него лихорадочно дрожали; 666, аспирин с кофеином; Гусман. Эриксон, 34. Он отыскал номер и тут же позабыл его: со страниц телефонной книги на него прыгнула фамилия Сусугойтеа, Сусугойтеа, а потом Санабриа; Эриксон, 35. Сусугойтеа. Он позабыл, позабыл номер, 34, 35, 666; он снова листал книгу, теперь уже с конца, и крупная капля пота упала на страницу — наконец ему показалось, что он видит фамилию Вихиля. Но он уже снял трубку, снял трубку, снял трубку, он держал ее вверх ногами и говорил, брызгал слюной в слуховую раковину, в микрофон, ничего не слыша, — а они что-нибудь слышат? что-нибудь видят? — как утром.
— jQue quieres? [148]
Кого надо… к черту! — крикнул он и швырнул трубку. Прежде чем браться за такое дело, надо выпить. Он бросился по лестнице наверх, но с полпути, дрожащий, обезумевший, повернул назад: ведь я же забрал поднос вниз. Или нет, коктейли там, наверху. Он опять побежал на башню и осушил все бокалы, какие ему удалось найти. В ушах у него зазвучала музыка. На склоне перед домом появилось стадо, голов триста, мертвые, окаменевшие на ходу, а потом все они вдруг исчезли. Консул опорожнил шейкер, тихонько спустился с лестницы, взял книгу в картонном переплете, лежавшую на столе, сел и открыл ее с тяжким вздохом. Это была «La machine infernale» [149] Жана Кокто. «Oui, mon enfant, mon petit enfant, — прочитал он, — les choses qui parais-sent abominable aux humains, si tu savais, de l’endroit oii j’habite, elles ont peu d’importance» [150] .148
Чего тебе? (исп.).
149
«Адская машина» (франц.).
150
«Да, дитя мое, моя крошка, знай, что те вещи, которые кажутся ужасными людям, там, где обитаю я, не имеют значения» (франц.).
— Можно бы выпить на площади, — сказал он, закрыл книгу и тут же снова открыл другую; гадание по книге. «Да, боги есть, но в дьявольском обличье», — сообщил ему Бодлер.
Он уже забыл о Гусмане. «Los borrachones» вечно низвергались в пекло. Мсье Ляруэль, который ничего не заметил, вышел элегантный, в сверкающем белизной фланелевой костюме, взял с книжной полки теннисную ракетку; консул отыскал свою трость и темные очки, а потом они вместе спустились по винтовой лесенке.
— Absolutamente necesario.
Выйдя из дома, консул постоял немного, обернулся…
No se puede vivir sin amar было написано на стене дома. Ветер совсем улегся, и они молча шли рядом, слыша, как нарастает шум фиесты по мере их приближения к городу. Улица Огненной Земли. 666.
…Мсье Ляруэль, казалось, стал еще выше ростом, потому что шел по верхнему тротуару неровной улицы, и консул вдруг почувствовал себя рядом с ним жалким карликом или ребенком. Много лет назад, в детстве, дело обстояло наоборот: консул тогда был выше. Но консул перестал расти в семнадцать лет, достигнув пяти футов и не то восьми, не то девяти дюймов, а Ляруэль еще не один год продолжал расти где-то под иными небесами и теперь вот стал недосягаем для него. Недосягаем? О мальчике Жаке консул иногда до сих пор вспоминал с нежностью: как забавно, например, произносил он слово «грамматика», рифмуя его с «мастика», а «Библия» с «колея». Кривая колея. Теперь он вырос, сам бреется и сам надевает носки. Но что он недосягаем, это вряд ли. По прошествии стольких лет, теперь, когда в нем шесть футов и не то три, не то четыре дюйма росту, можно с большой вероятностью предположить, что он не сделался совершенно недосягаем для влияния консула. Иначе зачем бы ему носить такой же твидовый пиджак, и эти вот дорогие, шикарные английские теннисные туфли, в которых не стыдно прогуляться по городу, и английские белые брюки со штанинами шириной двадцать один дюйм, и английскую рубашку с открытым воротом, каких в Англии давно уж не носят, и диковинный шарф, который он вполне мог бы получить некогда в Сорбонне как спортивный приз? И хотя он несколько располнел, движения у него гибкие, изящные, вполне достойные англичанина и даже бывшего консула. Кстати, зачем бы Жаку вообще играть в теннис? Ты помнишь, Жак, как я сам учил тебя играть в эту игру тем летом, давным-давно, за Таскерсоновым домом или на новых городских кортах в Лисоу? В такие же вот дни, как сегодня. Столь краткой была их дружба, но все же, думал консул, до чего могущественным, всеобъемлющим, поистине объемлющим всю жизнь Жака, оказалось это влияние, которое обнаруживается даже в подборе книг, даже в его работе… и главное, зачем бы Жаку приезжать в Куаунауак? Не затем ли прежде всего, чтобы исполнить его, консула, волю, изъявленную на расстоянии, ради целей, известных ему одному? Человек, с которым он встретился здесь полтора года назад, хоть и разочаровался в своем искусстве и в своей судьбе, показался ему самым типичным и явным французом, какого он встречал в жизни. И строгий профиль Ляруэля, видный ему сейчас на фоне неба, синеющего в просветах меж домами, никак не вяжется с презренным цинизмом. Разве сам консул не толкнул его, можно сказать, хитростью на позор и бесчестие, почти желая, чтобы этот человек его предал?
— Джеффри, — сказал вдруг мсье Ляруэль бесстрастным тоном, — а она серьезно вернулась?
— Похоже на то, верно?
Оба помолчали, раскуривая трубки, и тут консул заметил на пальце у Жака кольцо, которого не видел прежде, с грубо высеченным халцедоновым скарабеем: снимет Жак это кольцо или нет, когда будет играть в теннис, но сейчас рука у него дрожит, а рука консула тверда.
— Я спрашиваю серьезно, — продолжал Ляруэль по-французски, когда они возобновили путь вверх по улице Огненной Земли. — Ведь она не в гости к тебе приехала, и не просто из любопытства, и не с условием, что вы останетесь лишь друзьями, и все прочее, осмелюсь спросить.