У рыбацкого костра

Никто из нас ни разу не ловил зимой жереха. И мы решаем под дружный хохот, что явился он не случайно. Надо же было кому-нибудь разбудить уснувшего рыболова…

‹№ 2, 1951›

Борис Емельянов

Мырь

Поселок Кушум стоял на высоком красном яру. Из окон крайнего дома, в котором помещалось правление колхоза, был виден могучий хребет реки.

Стремительно огибая яр, Урал с размаху бил в подъярье на том берегу и круто сворачивал вправо, разливаясь тихим, широким плесом.

Под крутым берегом реки закручивали омута, и там, внизу, редко и гулко раздавались длинные удары, словно падали в воду яры.

На быстрину под крутой яр выходила крупная рыба.

Быстро стемнело. От реки потянуло холодом. Наступил час, когда каждый звук слышался отчетливо и чисто.

Председатель колхоза Василий Павлович Журавлев, с которым мы вдвоем сумерничали у реки, высунулся в окно и долго всматривался в черную воду.

–  Темно, - сказал я.
– Что ты видишь?

Он обернулся.

–  Видеть, скажу тебе, парень, ничего не вижу: человек не кошка, а слышу много. Время подходит. Слушай.

–  Ничего не слышу, - сказал я через минуту.

–  Лучше слушай, - прошептал он.

Темнота сгущалась, поднималась к окну, заполняла комнату, в которой я давно уже перестал различать надписи на плакатах и очертания вещей. Река казалась глубже. Стало совсем тихо, спустилась ночь.

–  Выйдем туда, - сказал я, показывая за окно.

По небу ползла большая косматая туча. Еле пробивался сверху тихий свет, такой тихий и слабый, что, казалось, не было у него сил дойти до земли. Все покрывала тьма.

–  Буль-буль, - говорила вода внизу.

–  Чшш, чшш, - шипел, осыпаясь с яра, песок.

–  Иих, иих, - поскрипывала старая ветла.

–  Тлинь, - крикнула птица в лесу.

–  Квок, квок, - поднялся в омуте сом.

–  Ти, - свистнул куличок на той стороне.
– Ти!

И у меня над головой пронесся, крутясь казачьим клинком, степной ветер. Словно из разрубленной пополам тучи упал в воду золотой месяц. Мне показалось, что он зазвенел, ударяясь о волну. Я сказал об этом Василию Павловичу.

–  Верно, похоже, - посмотрел он на меня удивленно.
– Но только это звенит не месяц, а сторожок на мыревом перемете. Мырь приладил серебряные пуговицы жениного сарафана. Потому и звон такой.

Я не успел спросить у Василия Павловича, кто же такой Мырь - хозяин сказочной снасти с серебряными пуговицами. Кто-то вздохнул глубоко и сильно над черной, незримой водой, и она зашумела.

Я схватил Василия Павловича за руку.

–  Не трожь, - горячо прошептал он, - не дыши.

Вздох повторился. Согнувшись, опершись рукой о колено, Василий Павлович стоял неподвижно, вполоборота, ухом к реке.

–  Она подошла. Заповедная, - пробормотал он.
– Не было слыхать с той поры. А казак спит и не знает.

И он вдруг потащил меня за собой, пошел быстро, потом побежал, и мы понеслись в темноту задами дворов, прыгая через кочки и ямы. На мое счастье председатель колхоза был грузен на ходу и скоро стал задыхаться.

–  Куда бежим? Чего испугался?
– спросил я.
– Что там было?

Василий Павлович с разбегу остановился посреди проулка.

–  Испугался. Да ты в уме, парень, - сказал он с достоинством и обидой.
– В своем дому кого бояться?

И, отдышавшись, он с размаху перескочил через соседний плетень, чуть не выворотив кол, за который ухватился руками.

–  Айда!
– закричал он.
– Лезь сюда, городской житель.

Не оставаться же мне было на темных и пустых задах незнакомого двора. Чертыхаясь, я полез через колючий, щетинистый плетень и зацепился. Послышался треск…

–  Городская материя на твоих штанах?

–  Городская, - сказал я хмуро, трогая косую дыру на правой штанине.

–  Ты бы еще по шипам лазил в своих коверкотах, - сказал укоризненно Василий Павлович и побежал к мазанке, белевшей посередине двора.

Я огляделся. На белой стене отчетливо выступал силуэт перевернутой казачьей будары. Левая половина стены, как мне показалось, была покрыта решетчатым узором. Вскоре я заметил, что лунный свет падал на стену сквозь бредень, натянутый на колья, вбитые в крышу соседнего сеновала.

Василий Павлович тем временем стучал в дверь. На стук никто не отзывался.

–  Федор, отопри, - уговаривал Василий Павлович.
– Федор! Нет тебя, Федор, где ж твое мыриное счастье, - вдруг закричал он во весь голос. Где-то рядом в соседнем доме недовольно стукнула ставня, скрипнули ступени - стало быть, проснулись люди.

–  Федор!

Что-то на мгновение закрыло молодой месяц, пронеслось над двором и, стукнувшись в стену рядом с Василием Павловичем, вдруг стало стоймя на землю, покачивая оборванным по краям голенищем. Странное и грозное появление старого, добротно подшитого валенка мы встретили по-разному. Я было снова полез на плетень, но Василий Павлович спокойно уселся на глиняную завалинку и громко, на весь двор, сказал:

–  Мырь! Ну что ты кидаешься. Экий ты хозяин!

И я увидел, что с сеновдла во двор спускается человек. Холщовые его порты дергались в разные стороны, словно ничего, кроме ветра, не было в их, похожих на юбки, просторах.

Таинственный Мырь подошел к нам вплотную, странно расставляя ноги. Ветер расправил его спутанную русую бороду, и * она ручьем сбегала вниз по белой, шитой петухами рубашке.

А где-то наверху, где кончалась борода, зажглись удивленные детские глаза.

–  Вася, - сказал он.
– Вот не знал. Я думал, ребятишки будят. А мне песня снилась.

–  Песня песней, - сказал Василий Павлович, - а валенками кидаться не след. Мы ведь по делу.

–  А, - сказал он.
– За мной пришли или ко мне?

–  За тобой, - сказал Василий Павлович коротко.

–  Пойду переобуюсь, - ответил он и ушел в сени, ни о чем больше не спрашивая.

–  Это и есть Мырь?
– спросил я.
– Кто он?

Василий Павлович помедлил с ответом.

–  Хороший человек. Заслуженный. Первый рыбак по реке.

–  А, - сказал я.

Из сеней на двор вышел уже обутый Мырь.

–  Посидим, что ли?
– спросил он.
– Ночь, как в городском саду, теплая.

–  Некогда, Федя, - сказал Василий Павлович.
– Река ждет. Вздыхает под яром красная рыба.