У рыбацкого костра

Федор Мырь выпрямился.

–  Сам слыхал?
– спросил он и протянул руку к баграм.

–  Сам, - сказал Василий Павлович.
– Вот и он слышал.

–  Кто такой?
– спросил Мырь, всматриваясь.

–  Городской житель, - сказал Василий Павлович.
– По делам, из города. Охотник.

–  Слыхал, говоришь?

–  Да, - сказал я, совсем уже ничего не понимая.

–  Ну, пойдем, посмотрим.

Мы пошли вместе. Под яром было все так же темно и пусто. Опершись на багор, Федор глядел напряженно. Месяц быстро падал за высокий лес, оставляя на воде узкую золотую дорожку. Вот он опрокинулся в реку, на мелкие сверкающие осколки разбил ее темное зеркало и словно прилег на самом краю неба.

В колхозной конюшне заржал жеребец. На песчаной Бухарской косе звонко пропела труба.

–  Чапура, - сказал Василий Павлович.
– Птица - хоть в горнисты.

И все снова стихло. Только сторож мырева перемета позванивал серебряными пуговицами, но мне показалось, что и от этого звона досадливо отмахнулся Мырь.

В русле пересохшей старицы, влево от нас, завыли волки. Первым подал голос прибылой щенок, по-шакальи пролаяв свою раннюю песню. Подвизгивая и плача, откликнулись ему переярки. Густо и грозно, как раненый бык, провыл матерый, и на высокой рыдающей ноте закончила песню волчица.

Внизу под яром чуть слышно бурлила вода в омутах. Еле уловимый звук, больше похожий на дуновение ветра, пронесся над ней и стих.

–  Она, - прошептал Мырь, - она, - и он показал рукой вперед на лунную дорожку.

На самой середине реки, точно оправленный в золото слоновый бивень, высился желтый мраморный треугольник - голова рыбы.

–  Пришла, - сказал Василий Павлович.
– Ну!

Мырь молчал.

–  Зайти неводами в четыре крыла - не уйдет. Ляжет здесь в нашей ятови. Эка прорва.

Мырь молчал.

–  Говори!

Тихо, словно не он опускался, а к нему прибывала вода, желтый треугольник стал уходить вниз. Без плеска и шума поднялось на волну все тело рыбы, похожее на торпеду, и так же бесшумно скрылось. Только, смыкаясь, прожурчала вода.

–  Не бьет, - сказал Мырь.
– Икру бережет. Матерь.

–  Икры одной будет десять пудов в такой белуге, - сказал волнуясь Василий Павлович.
– Бери жеребца, Федор, гони за снастью!

–  Сам ты жеребец, - ответил с презрением Федор.
– А еще председатель. Есть тебе, что ли, нечего? Матерь, говорю. В реку зашла икру выметать. Хозяин!

–  Так ты же сам, Федор!…

–  Время времени стремя держит, - сказал Мырь непонятно.

Не разговаривая больше, мы пошли в поселок. Василий Павлович довел нас по тракту до самого дома Федора и простился.

–  Ты не думай, брат, что от жадности я, - сказал он робко.
– Охота взяла. Охота, она сам знаешь…

–  Знаешь, - сухо ответил Мырь и пошел впереди меня к воротам.

–  Погодишь?
– спросил он и показал на тесовую скамью у плетня.
– Надо мне по одному делу.

–  Погожу, - сказал я, усаживаясь поудобней, - иди.

Мырь ушел. Месяца уже не было, стояла темная и глухая ночь.

Я долго сидел один. Сказывалась усталость, хотелось спать

и задремал бы, наверно, но на той стороне дороги в сотне шагов от меня вдруг засветились две большие точки. Впечатления сегодняшней ночи ожили заново, волчий вой, слышанный на яру, еще раздавался в ушах. Сидеть так просто и ждать, пока приблизятся к тебе горящие глаза, было невмоготу, и я решил пойти к ним навстречу.

На половине пути я услышал тихий разговор, а еще через десяток шагов разглядел, что у дома напротив сидят и курят два человека.

Я поздоровался.

–  Чей будешь?
– спросил меня седобородый высокий казак, поднимаясь со скамьи.

–  Агроном городской, - ответил ему сидевший рядом молодой чубатый парень с перевязанной щекой.
– Видел вечор в правлении.

–  Чего не спите?
– старик опять опустился на скамейку.
– Мы сидим - у Василия зубы болят. А вам что - постоя не дали?

–  Нет, я вот тут, у Мыря. Только Федор, не знаю, как его по отчеству, ушел куда-то. Жду.

–  А, - совсем успокоенно сказал старик.
– Отца Федора Климентом звали. Правильные были казаки Солодовниковы: еще отец его брус засовный прибил на ворота снаружи - всегда, мол, двор открыт для хороших людей. И Федор в отца пошел. Рыбак! Знают его с верха до низа.

–  Почему его зовут по-чудному, - спросил я.
– Известный человек и вдруг - Мырь? И ноги у него кренделями.

–  Потому и Мырь, что известный, - сказал старик.
– А ноги ему пулеметом прошили в шести местах. Это еще когда с Чапаевым был под Бударным.

–  А все-таки, почему же Мырь?

–  Дождь прошел по весне, - сказал старик, - в тридцатом году. А в поселке было, как говорили старики постарей меня, десять кулаков, пятьдесят казаков и двадцать два бедняка. И самым бедным был Мырь.

–  Он тогда еще в Солодовниковых ходил. Рыбаком он стал после прозвища, - сказал чубатый парень.

–  Верно, песни хорошо пел, тем только и был приметен, - сказал старик.
– Только раз в город съездил с обозом и привез оттуда новую песню. Пели ее и с трубой и с гармонью. Ну и запала в сердце. Весь левый край станицы пел. С февраля того года начала беднота артель строить. Я тогда с казаками был и тоже, прости господи, за непутевых их считал. Казаки-середняки, конечно, остерегались. Петь - пели, а в артель не шли. И куда идти? Там четыре коня на всех было, семян собрали в обрез. Голодовали!

–  Голодовали сильно, - сказал чубатый.

–  Верно, - подтвердил старик.
– Дед Митрий да Молотков Павел померли. Осталось к дождю - двадцать. Год был такой тяжелый: ни зверя, ни рыбы. Коров у бедноты было две. Зарезать мотели - Мырь не дал: хотел пахать на коровах. Смеху было и слез! f

Дед тронул пальцем свернувшегося в клубок на скамейке кота.

–  Нос прячет - к дождю. Так вот, к тому весеннему дождю остались в артели двадцать человек. В поле ехать - сйл не было, и опять же - смутьянство. Из земли хлеб не вынешь, а ждать нового - долго. Пошел разговор: порешить семена на прокорм, а самим податься в батраки. Серьезный был разговор, до кольев доходило. Тут и объявился Мырь.

–  Тут, тут, - подтвердил чубатый.
– В это время.

–  Бабы из артели, - продолжал старик, - сшили из трех бредешков невод - саженей на двенадцать. Чехонь ловили и че- баков. Настоящей рыбы не было. Жерех еще снизу не пришел. Сомы отстаивались - вода была большая. В престольный праздник гуляли мы на яру, а человек пять из артели тянули невод на низ. Матрена была Солодовникова, Пашка Шубин и другие, а на косе вся артель сидела, в стороне от нас. Слышим шум, Матрена кричит: - Ратуйте, казаки!
– Что такое?
– спрашиваем. Вд(›уг по середине тони белуга ударила, воду рассекла до песка. Невод вырвало, остались одни крылья. Федор с багром бросился да не успел подбагрить. Она еще раз ударила, и от косы прямо в омут пошла. Разве с ней справишься? А Федор не отпускает: мырь - и нет его! Матрена по песку бегает, волосы на себе рвет, ребята из рртели будары чалят.