У рыбацкого костра

Работа у него была не сложная, но выполнял он ее с большим усердием.

Над шумной рекой висел канат. По канату можно было передвигаться на подвесной люльке. Из этой люльки Атакши и производил свои измерения.

Кто-то в шутку прозвал его «речным человеком», и прозвал правильно. Как и все мы, он любил горы, голубое высокое небо, скалы и густые рощи ивняка, облепихи и грецкого ореха. Но, видимо, больше нас он любил бурную реку. Иногда я видел, как он, сидя в люльке над самой мощной, серединной струей, не торопился взять инструменты, подолгу любуясь тугими, седыми водоворотами. Что он думал - не знаю, хотя мне, например, все эти струи и буруны казались причудливым орнаментом на серебре, как у наших прославленных кубачинских ювелиров.

С шумом - уууу - хаха - шшшш!
– разбивались о прибрежные скалы могучие струи реки. И однажды признался мне Атакши, что в этом шуме он слышит, как рождается единственное слово, которое произносит река: - Ухаш! А слово это у лезгин заветное: они произносят его, когда достигнута цель и когда можно вздохнуть с облегчением.

–  Река радуется, - сказал мне Атакши.
– Она пробует свои силы, валит в русло вековые скалы. Вот и говорит: - Ухаш!…

В тот памятный августовский день я вышел из дому с удочкой в знойный час и хотел вечерком половить выше мельницы форелей и усачей.

Тропа петляла над берегом, идти было жарко, и я все старался быть ближе к скалам, где нависала тень и веяло прохладой. Над рекой бесшумно летали стрижи и ласточки, изредка касаясь крыльями беспокойной и светлой воды.

Люлька висела над водой, раскачиваясь на канате: Атакши был на посту. Он смотрел, как резвые форели мелькают в струях пятнистыми боками. А над его головой, высоко в небе, парили альпийские галки: на черном их оперении огненными языками выделялись красные клювы и ноги.

Когда я приблизился к Атакши, он тревожно перевел взгляд с воды на далекие снежные горы, над которыми громоздились тяжелые черные тучи. Порывами стал пробегать вдоль реки прохладный ветер.

Я устроился чуть выше каната и стал ловить из-за камня серебристых, пятнистых форелей. А Атакши измерил воду, торопливо собрал приборы, подтянулся на люльке к берегу и зашагал ко мне.

Ветер усиливался. Он поднимал воронкой столбы пыли, срывал сухие травы на склонах и все это бросал в реку. Вода помутнела…

–  Клевать не будет, - сказал Атакши, - надвигается гроза с большим дождем. Пойдем, у меня уже есть рыба в садке.

Я спрятал в сумку трех форелей, смотал удочку и отправился за Атакши.

Несколько выше его люльки в реке был порожек, у самого берега он казался небольшим водопадом.

Над этим водопадом Атакши еще с утра укрепил на шесте корзинку из проволоки. Когда рыбы подходили к тому месту, где вода, пенясь, сваливалась через порог, и прыгали, чтобы не разбиться о камни, то иногда заскакивали и в его корзину.

Атакши вынул пяток усачей и с десяток форелей, а остальных рыб, еще не уснувших, пустил в воду.

–  Видишь, как получается, - сказал Атакши, - я слежу за рекой, а она меня кормит.

Он спрятал корзину в кустах, положил рыбу в мою сумку, и мы быстро пошли к мельнице: неподалеку в горах уже слышались раскаты грома.

Мельница стояла поодаль от берега, к ее жерновам подходил глубокий и узкий канал, который вручную соорудили еще наши деды.

У порога нас встретил приветливый, белоусый мельник.

–  Я знал, что ты придешь, - сказал он Атакши.
– Сын не уйдет от матери, когда она хмурится, - и показал на реку, по которой уже хлестал косой дождь.

Мельник провел ладонью по усам, и они вдруг стали черные, как агат.

–  Ты тоже думаешь, что пойдет сель, Эрзуман?
– спросил Атакши, прячась от дождя под навесом.

–  Хоть по приборам, хоть на глазок, - подмигнул мне мельник, - догадаться не трудно: после такой засухи помчится сейчас поток, потом одна грязь поползет. Как там с Черной речкой?

–  Открыл я приток, придется туда рыбу направлять.

–  Девчат тоже захватим, - кивнул мельник в сторону трех девушек, которые остановили жернова и собирались жарить на очаге нашу рыбу.

Мы уселись на самодельной скамье перед дверью и молча смотрели на бушующую реку. Она менялась на глазах. Белая пена стала желтой. Река словно вздыбилась и бросилась на прибрежные кусты. Зубчатая ее поверхность дрожала от сильного ветра и дождя. Над нашими головами отрывисто, звонко, с треском ударил гром. Мы поспешили спрятаться в мрачном зале, куда еле проступал свет в этот хмурый час.

Атакши распахнул дверь и изменился в лице. Река сделалась черной, как влажная земля. И из этой страшной воды иногда вылетали над порогом бешено мчавшиеся с верховьев круглые камни, и падали на дно, раскидывая грязные брызги.

–  Песок пошел или грязь?
– спросил мельник.

Атакши вышел на берег, зачерпнул воду ладонью.

–  Песка совсем мало, - крикнул он.
– Сейчас надвинется черная чума.

Он вернулся к нам и сел скрестя ноги. Но чашку с чаем не взял, прислушался и - вскочил.

Река, только что бушевавшая в берегах, вдруг затихла, и мне показалось, что я оглох.

С мельником мы выбежали вслед за Атакши к берегу. На реке не было ни волн, ни брызг. Вода ушла. Во всю ширь фарватера ползла теперь только липкая, черная грязь, и где-то в ней гремели камни. Страшная картина: будто неведомая сила тянет по булыжникам широкий и длинный, грязный палас.

–  Конец всему живому!
– горько сказал Атакши.
– Глядите, как гибнет рыба!

Не забыть мне этих минут! То здесь, то там, поднимая головы из липкой грязи, рыбы жадно глотали воздух и снова опускались в кашу ила и грязи. Иногда усачи и форели не проваливались на дно и казались торчащими из грязи сучьями или палками.

–  Забирай девчат, пусть возьмут ведра, корзины, пошли, пока нет воды!
– сказал Атакши мельнику и засучил штаны выше колен.

Мы спустились метров триста и вышли на равнину, где река, вырываясь из теснин, загрязнила широкую пойму.

Грязь разлилась здесь невысоким слоем - в две пяди, и в ней торчали живые «палки» или виднелись еле заметные ямки.

Атакши и Эрзуман начали собирать рыбу, я с девушками относил к берегу корзины и ведра, наполненные усачами и форелями. Среди них виднелись и небольшие лососи.