У рыбацкого костра

Кажется, Гунта крикнула что-то в ответ? Или ему только почудилось…

–  Оставайся, оставайся со своими рыбами… Тебя… только они…

Эйдис грузно прислонился к стволу. Весь мир в одно мгновение безвозвратно утонул в пучине. Так бережно ковавшееся счастье сгорело, превратилось в пепел. На глаза кузнеца навернулись слезы.

–  Проклятые окуни! Проклятые окуни!

Окуни в тот вечер действительно будто с ума сошли. Теперь уже трезвонили все бубенцы одновременно.

Эйдис долго стоял у яблони. Потом тихо спустился вниз и продолжал удить. Что ему еще оставалось делать! На сердце давил камень, во рту горчило.

Солнце зашло. Светлая летняя ночь бесшумна обняла уснувшую землю. Грустный, одинокий рыболов сидел на берегу и угрюмо смотрел на темную воду.

Наконец и он поплелся домой. В одной руке - донные удочки, в другой - три прута тальника с нанизанными на них крупными прекрасными окунями.

Старику Кирсису тоже некуда было идти. Он все еще сидел на краю поля на камне и жевал трубку. Он был погружен в музыку тихих звуков и шумов летней ночи и даже не заметил Эйдиса. Только когда тот, поникший, проходил совсем рядом, Кирсис взглянул на кузнеца. Увидев гроздья окуней, он вздохнул с завистью:

–  Вот этому везет!…

Два друга и окунь

Чаун, застыв, сидит на берегу реки и, часто мигая, смотрит на поплавок. Поплавок недвижим, как вбитый в стену гвоздь. Гладь воды не шелохнется. В нее, как в зеркало, засмотрелось безоблачное небо. Кажется, будто замерло и течение.

Полдневное июльское солнце изжарит кого угодно, но только не Чауна. Этому человеку не страшен никакой зной. Когда-то он был удалым молодцом, прошел сквозь огонь и воду, сворачивал на своем веку горы работы и погулять умел, а на склоне лет сохранил бодрость духа и приобрел полную нечувствительность к капризам природы.

Одного не понимает Чаун: почему рыба так упорно не хочет клевать? «Должно быть, рыбы поумнели. Может, завели у себя курсы повышения квалификации», - рассуждает он, не теряя все- таки надежды взять когда-нибудь такой же богатый улов, как и в прежнее время.

Наконец рыболова сморила скука.

Чаун поднимает голову.

Вдоль канавы среди желтеющей ржи идет старичок. Это пасечник Варапога.

Варапога, как и Чаун, носит синие посконные портки и рубаху из небеленого холста. Только у пасечника на голове красуется самодельная соломенная шляпа, поля которой уже изгрызли зубы времени. Босые ноги и у того и у другого приобрели цвет темной дубленой кожи.

Варапога несет связку гнилушек, тщательно перетянутую лыком. Пасечник подходит к воде, встает за спиною -Чауна и молча созерцает застывший поплавок.

–  Не клюет?

Чаун не спеша поворачивает к нему голову. Движение это полно достоинства рыболова.

–  А, это ты, Варапога! Нет, не клюет что-то.

–  Ни одной?

–  Ни одной.

–  Давненько тут?

–  Только светать начинало, когда я червей копал. Около трех, наверно, было. Ходики у меня уже год как стоят.

–  А в чем причина?

–  Кто их знает. Весною кровельщик Удрис смотрел - сказал, что вся беда от тараканов.

Помолчав, Варапога спрашивает:

–  Рыжие тараканы?

–  Рыжие…

–  Прусаки?

–  Ага, прусаки… Промыл бензином, велел к гире топор подвесить. Подвесил - все равно не пошли. Подвесил еще зуб от бороны - и опять не пошли. Да и не очень нужны они: на что тогда солнце в небе?

Варапога усаживается рядом.

–  За гнилушками ходил?
– начинает теперь расспрашивать Чаун.

–  Нет, Симанису овчину отнес: хочу к зиме новую шубенку справить. Когда возвращался, у старого моста гнилушки приметил… Из них отменный дымарь будет.

–  Ты полушубок с верхом шьешь или нагольный?

–  Я по-стариковски - нагольный. Овчина и так согреет, верх ни к чему. Только сукно зря переведешь.

–  Сколько Симанис нынче берет?

–  Пятнадцать.

–  Дороговато. Как в Риге. Понес бы старику Рабайнису. За пятерку сшил бы.

–  Рабайнис совсем слаб глазами стал.

–  Какую вещь получше - ну, штаны там или пиджак - он и не берет, но полушубки ладит еще хорошо. Прошлой зимой Анд- жу сшил. Крой старого времени, сразу видно. Свободно на костях сидит. Большой Андж наденет - как раз, малый Андж наденет - тоже как раз. Не то что у Симаниса: вторую рубаху под низ не натянешь, не говоря уже о фуфайке!

Разговор иссяк. Варапога растягивается на траве. Жара разморила его. Он надвигает поля шляпы на лицо и полностью предается безмятежности.

Проходит час, а может, и два. И Чаун заговаривает снова:

–  Слышно, будто Симанис собирается жениться, потому и дерет такие деньги.

–  Болтают!… Придумал хитрый способ, как на спичках экономить: ножом их надвое раскалывает.

–  Да ну? Так ведь сера, осыпется.
– Чаун отрывает взгляд от поплавка.

–  Если тонким острым ножом - не осыпется. Зато каждую спичку по два раза зажигает.

–  Если хорошенько мозгами пораскинуть, тут нет, пожалуй, скупости. Бережливость - это верно.

–  Пожалуй.

–  В конце концов Симанис… - Тут нить мыслей Чауна внезапно обрывается. Он весь подается вперед. Глаза сощурились, как у кота.

Поплавок чуть вздрагивает.

Варапога тоже садится и впивается глазами в поплавок. Тот еще два-три раза вздрагивает, потом скользит в сторону, накреняется и не спеша уходит ко дну. Чаун подсекает и начинает осторожно тянуть. Сухое, уже лет с десяток прослужившее удилище сгибается и потрескивает, а из воды показывается здоровенный, как лапоть, трепещущий окунь. Раскачиваясь и извиваясь, он повисает над ступнями рыболова. Чаун весь в поту, но сохраняет невозмутимый вид, словно окунь не был для него неожиданностью.

Рыболов снимает добычу с крючка и, не оборачиваясь, небрежно швыряет через плечо наверх. Окунь падает в рожь.

–  Ты присмотри там за ним, как бы в воду не скатился!
– неторопливо говорит Чаун и насаживает нового червяка. Закидывает удочку и снова принимается зорко наблюдать за поплавком. Удилыцик напускает на себя равнодушие, как того требует самолюбие рыболова. Но в действительности Чаун слышит и отмечает про себя малейшее движение пойманного окуня.

Варапога поднимается, входит в рожь и внимательно прикидывает вес рыбы.

–  С кило, пожалуй…

–  Эта рыбка, пасечник, два с половиной потянет.

–  Нет, двух не будет!

–  Окунь - не пчела, не знаешь - не говори. Я на своем веку на этом месте столько окуней натаскал, что на пятнадцати возах не увезешь. Я-то знаю, сколько рыба весит.

–  Может, и так.

–  Два с половиной - это точно, - заключает Чаун.

Они умолкают. Варапога снова растягивается на траве. Тишину по временам нарушает окунь - он бьется по краю ржаного поля. Чауну кажется, что после каждого удара хвоста высохший берег глухо гудит.