У Судьбы на Качелях

За ужином в гостиничном ресторане (он и там теперь сидел рядом, тоже местами поменялся) Арик сказал: — Что-то я утомилСЯ после сегодняшнЕИ экскурсии, не поеду завтРА на Голаны. А ты? (здесь так быстро все переходили на «ты»).

— Я тоже устала, — призналась Дина.

— УстроИМ перерыв, отдохнем… — сказал Арик, ловя ее взгляд.

— Так ты в Израиле (как легко ей тоже далось это «ты»!) во второй раз, всё видел, а я на Голанах не была.

— Ну и что? Отдыхать тоже необходиМО, каждый день поездКА, галоп какой-ТО! Потом — там арабы! — Он сделал большие глаза. — МноГО арабов!

Дина невольно рассмеялась. Они уже остались за своим столом одни и не спешили заканчивать ужин.

— А зачем ты во второй раз сюда приехал? Ты, вообще, кто?

— Я? Я филосОФ, ну что ты смеешься? Я закончИЛ унивЕРситет, теперь хочу еще учиться, желаю стать психоЛОгом. может быть, я приеду сюда жить. В Израиле учиться… как это… дешевле! ОсобенНО репатрианТАМ.

— Значит, ты хочешь стать студентом. — Дина громко расхохоталась, с соседних столиков оглянулись.

— Почему ты опять смеешьСЯ?

— Да так… потому что я преподавательница, в колледже, раньше техникумы назывались, а теперь колледжи.

— Да? — обрадовался Арик. — Так учи меня, поправляй, если я неправильНО скажу.

— Я не русский язык преподаю, а физику. А говоришь ты очень хорошо, только ударения иногда неправильно ставишь, но это ерунда, и мне даже. нравится.

— Это правДА, Дина? — тихо сказал он и положил свою ладонь на ее руку. Дине показался его жест слишком смелым и даже интимным. Ну почему он к ней приклеился? Она же старше его, неужели ему не видно? Студент приволочился за учительницей! За немолодой (ну, не юной) учительницей тридцати шести лет, которой осталось. сколько там понедельников? Дина тихонько потянула свою руку, но он только сильнее сжал ее. — Так что ты решиЛА об завтра?

— «Об завтра», — Дина улыбнулась, — я ничего не решала. — Она выдернула руку и встала. — Пока.

— Пока — это что?

— Пока, это… спокойной ночи. Или ЛЕХИТРАОТ. Или гуд бай.

На другое утро Дина на Голаны не поехала. Она просто не встала с постели и делала вид, что не может проснуться, когда Женя, соседка по номеру, молоденькая и, соответственно своему возрасту, неутомимая, пыталась ее разбудить. «Устала, не поеду сегодня», — пробурчала Дина и, не открывая глаз, отвернулась к стене. Как только Женя ушла, Дина уперлась взглядом в белую стену. Раздумывать на тему, почему не поехала, совершенно не хотелось. И так было ясно. Ясно, что, если еще не влюбилась, то почти.

Всё это чушь. Чтобы с такой скоростью! Да, да, не надо было считать понедельники, и думать, что для нее всё уже кончается. Но она и сейчас так же думает. И готова считать уже не только понедельники, кстати, их полтора осталось, а и считать все дни, все часы, и минуты. Зачем она поехала? Ведь считать можно было (и нужно было) рядом с Романом и дочкой. И провести с ними эти дни и минуты. Во всем Рома виноват. Задурил голову: поедешь, посмотришь другую страну. Да, страна тоже виновата — такая прекрасная, она здесь разнежилась и растеклась киселем по блюдечку. Сюда бы приехать насовсем и жить. Да, здорово было бы. Ну что ж, хоть посмотреть. Другую страну, и еще других людей. Арика встретила. Могла бы никогда не встретить. За годы семейной жизни — ни разу, ничего, даже и близко. Есть Роман, есть ребенок, какие тут могут случиться адюльтеры. Даже мысль такая не посещала. Хотя в юности была влюбчива, но никогда не могла переступить некую черту. Известно, какую. Страх, осторожность, брезгливость, стыд — всё вместе. А с Романом… после регистрации. Регистрация произошла так скоро после знакомства на случайной вечеринке. Мгновенно повлюблялись и через неделю подали заявление. Всё быстро-быстро и «искрометно», как говорил Роман. И только потом стали разбираться, «ху из ху». Ничего, разобрались, и без особых моральных потерь. Процесс «притирания», которым все так пугают, длился недолго, и они благополучно его проскочили, быстренько выявив взаимные несовершенства и приняв их как необходимую данность. Все-таки им обоим было уже по двадцать пять лет, хотя Дине все давали меньше, и теперь никто не верит, что ей тридцать шесть, а она и не убеждает. Она тогда стеснялась перед Романом своей, сказать завуалировано — непросвещенности, и даже втайне сожалела об этом, а подруги как подсмеивались над ней, когда она замуж выходила, называли не иначе, как «девица ты наша». А Роману этот факт понравился. «Моя, и всегда будешь только моей. Поклянись».

Хоть ты и Роман, но я не Джульетта, чтобы клясться, — пыталась она отбрыкаться, смешно ей было. Но пришлось поклясться, чтобы не обидеть новобрачного.

Теперь что, вспоминать эту наивную клятву и следовать ей? Интересно, а если с ней ничего бы не случилось, и никая больница ей не грозила блестящим скальпелем, тогда что бы она сейчас думала? А ничего. Потому что она здесь сейчас бы не была, жила бы и работала спокойненько. Арик. Она даже запах его запомнила — не только одеколона, которым слегка пахнет от него, а именно «его» запах. Руки у него красивые, с длинными тонкими пальцами и ухоженными ногтями, и глаза. Хватит, не надо о нем думать. О чем-нибудь другом, прошлом и хорошем. Роман уже там скучает, Лелечка тоже, брошенный (впервые!) мамочкой ребенок…

Почему-то вспомнились роды. Дина не любила их вспоминать — ничего хорошего там не было. А другие женщины обожают вспоминать этот ужас, может быть, героинями себя чувствуют. А Дина не героиня. Роман отвез ее вечером, когда начались схватки. Она сначала упиралась, не давала вызывать «скорую», твердила: просто мне в туалет всё время хочется, вот и всё, зачем ехать, еще две недели! Но Роман вызвал. Бледный и растерянный, и руки трясутся, будто ему рожать предстоит.

Дина промучилась в палате до утра, и никому дела нет, ори, сколько хочешь. Только раз за всю ночь подошла одна врачиха, Дина и разглядеть ее не успела, как она уже ушла, махнув упокаивающе рукой: «Не время еще!»

По временам она даже сознание теряла, проваливалась в какую-то черную дыру, а потом выныривала, чтобы почувствовать еще в большей мере опоясывающую жуткую боль. На соседней кровати женщина лет тридцати тоже кричала и просилась: «на двор, на дво-ор!». Тоже, значит, думала, что ей в туалет надо. Утром, в светлом промежутке, Дина встала и выглянула в окно, а там, внизу, мама стоит, примчавшаяся с другого конца города. тут опять резанула боль, Дина скривилась и согнулась, подползла почти на четвереньках к кровати. Тут мамочка задала всем жару! Как она потом говорила: «надрала им жопы». Она ворвалась в кабинет завотделением, кричала, что девочка мучается, а вы, мерзавцы, негодяи (ну, конечно, не такие слова кричала, но что-то подобное), не обращаете внимания, да если что случится, я вас всех засужу! и т. д.

Это мама потом уже рассказала. А тогда набежали-прибежали в белых халатах, на каталку, в родильную палату, укол сюда, укол туда. Остальное произошло в тумане, только вдруг крошечное синее тельце возникло откуда-то перед глазами, бледный ротик открылся и слабо пискнул, и Дина опять куда-то провалилась, успев на секунду почувствовать вялое облегчение. Потом она узнала (от медсестры, не от врачей, как же, скажут они), что еще час-другой, и ребенок бы задохнулся.

Девочка уже на третий день стала бело-розовенькая, с нежным пушком на личике, и от нее непередаваемо приятно пахло, она и не знала, что маленькие дети так пахнут (она всегда была чувствительна к запахам), и Дина сразу придумала ей имя — Лилия. Они с Романом не заготовили имя заранее, сначала хотели увидеть ребенка, а потом назвать. В зависимости, так сказать, от первого впечатления.

Теперь Лиле (а называть с первых дней стали почему-то Лёлькой) уже девять лет, такая хорошенькая, волосы густые и вьются, как у Романа. Повезло ей с Ромой, повезло с дочкой (что живую родила), ей во всем везло. До того момента, как к Игорю вздумали пойти. Жили бы себе, и знать ничего не знали… А ОНА, киста проклятая, росла бы и росла внутри.

Дина представила, как ОНА там растет, занимая всё больше пространства, а какое там пространство, совсем ведь небольшое, а ОНА упорно растет и преобразовывается в нечто мерзкое, страшное, называемое одним коротким словом из трех букв, этого слова все боятся и произносят его, понизив голос.

От тихого стука в дверь Дина вздрогнула, села и схватила часы с прикроватной тумбочки. О, уже десять! Кто это стучит? Но она уже знала, кто. Свои тайные ожидания от себя самой не спрячешь. На завтрак, скорее всего, опоздала, наверное, они пойдут куда-нибудь поесть, потом погуляют, потом. Дина вскочила, накинула шелковое синее кимоно (Ромин подарок перед отъездом), кое-как завернулась в него и, путаясь в длинной скользящей материи, крикнула: «Сейчас!» и побежала умываться. Но хоть чуть-чуть и лицо нарисовать надо! Где эти карандаши чертовы! Дина наспех обвела губы и поднесла карандаш к глазам, всматриваясь в свое отражение. Это что такое?.. Губы обведены черным, а глаза она собиралась. красным! То есть никакого отчета своим действиям.