Убежище, или Повесть иных времен

возвращением, усилила мою глубокую и все возрастающую враждебность.

Отличенный той же благосклонностью Елизаветы, что некогда и твой супруг,

сам удостоившийся многих почестей и способствовавший тому, что их

добывали другие, Эссекс вел себя столь благородно, что был любим даже теми,

кому не оказал услуг, те же немногие счастливцы, что были удостоены его

доверия, видели в нем существо высшего порядка. Я, я одна дерзала молчаливо

ставить под сомнение его великодушие, его честь, его моральные принципы.

Измученная повсеместным и бесконечным обсуждением его достоинств, сама

не решаясь вымолвить на эту тему ни слова, дабы оно не превратилось в стон,

я часто делала вид, что разговоры эти мне досаждают. Лорд Арлингтон

усмотрел в моих проявлениях досады знак того, что моя былая пагубная страсть к

его сопернику погасла и я подобающим образом признаю те права, которые

сам он на меня возымел. В восторге от этой мысли, лорд Арлингтон стал

щедро одаривать меня драгоценностями и иными украшениями, и то

спокойствие, с которым я готовилась к появлению при дворе, усыпило все его

подозрения. Увы, пока меня убирали дорогими украшениями, выбранными для этого

торжественного случая, я со злорадным удовольствием отмечала

разрушительный след, который горе успело оставить в моих чертах, осанке и фигуре:

лицо стало бледным, осунувшимся, изможденным, болезненную худобу тела

не мог скрыть никакой наряд. Я знала, однако, что люди, видевшие меня изо

дня в день, могли обманываться, представляя эту бледную тень взору того,

чье пылкое сердце некогда могло расцветить еще более живыми красками

облик, и без того щедро украшенный природой, юностью и надеждой... О, я

хорошо знала, какой глубокий, нескончаемый укор может вместить в себя

единственный взгляд!

Я вступила в Приемный Зал с видом столь решительным, величавым и

спокойным, что сама тому подивилась. Сердце мое мгновенно отыскало того

единственного, к кому влеклось. Эссекс стоял, опершись одной рукой на

спинку королевского кресла, в той же весело-непринужденной, изящной позе, в

какой, на моей памяти, часто стаивал лорд Лейстер. На нем был сверкающий

великолепием наряд воина. Лицо его (о, это роковое для меня лицо, которому

суждено было разрушать в прах равно мои мудрые и ошибочные решения!)

светилось обаянием юности, любезности, гордости и удовольствия. Взгляд его

прекрасных глаз, легко переходя с предмета на предмет, остановился

наконец на мне — воистину остановился — так глубоко и беспощадно отозвался в

нем этот взгляд. Его речь, обращенная к королеве, оборвалась на полуслове,

дрожащие губы бессвязными звуками силились дать выход невыразимой

боли. Удивление, нежность, скорбь — ах! более чем скорбь, — мука погасили

счастливое сияние этого лица и мгновенно заволокли взор слезами. Не помня

более, где он, забыв королеву и придворный круг, он шагнул вперед и, уже

преклоняя колено, вдруг опомнился, почувствовав неуместность этого жеста,

и кинулся прочь. Вместе с ним меня покинули остатки моего затуманенного

разума, который так упорно побуждал меня к этой странной мести. Позже

мне рассказали, что я позволила подвести себя к креслу королевы и, когда

она, по установленному обычаю, протянула мне руку для поцелуя, я

надменно оттолкнула эту руку, устремила на нее тяжелый, изобличающий взгляд и,

издав глухой стон, без чувств упала к ее ногам. Елизавета вскочила в крайнем

негодовании, выбранила лорда Арлингтона сумасшедшим не лучше меня за

то, что он навязал ей мое присутствие, и поспешно удалилась в свой кабинет.

Изумленный моим столь неожиданным поведением, он не более, чем я, спосо-

бен был рассуждать здраво, но вскоре пришел в себя настолько, что внял

совету друзей — попытаться умилостивить королеву, а меня препоручить

заботам окружающих. Только благодаря этому он не стал свидетелем сцены,

глубоко поразившей всех присутствующих. Мои друзья сочли наиболее удобным

перенести меня по центральной галерее. В комнате, ведущей в нее, сидел на

кушетке мой несчастный возлюбленный, пришедший сюда, чтобы вдали от

людских глаз оправиться от удара, который я с таким жестоким

удовлетворением нанесла ему. Движимый предчувствием, он поднялся навстречу

приближающейся толпе людей, повинуясь порыву, растолкал их, властно выхватил

меня из их рук, опустил на кушетку и, упав рядом с ней на колени, пытался

потоками жгучих слез и объятиями пробудить к жизни мои чувства,

скованные хладным сном. Он называл меня своей нареченной, своей любовью,

бесценной, загубленной Эллинор.

— Во всем этом кроется какая-то темная интрига, какое-то дьявольское

злодеяние! — воскликнул он, надменно выпрямившись и обводя всех

пылающим взором, грозно отыскивая среди них того, кто, к счастью для себя,

отсутствовал. — О, если только я прав, те, что разлучили нас, от меня не уйдут!

В этих неосторожных и малопонятных восклицаниях раскрылось главное

из несчастной истории нашей любви, и лишь я, все еще в бесчувствии, не

слышала знакомого голоса, который когда-то надеялась слышать до последнего

дня моей жизни.

Эта сцена, которая с каждой минутой могла стать роковой, была наконец

прервана появлением леди Пемброк. Проницательный ум этой

замечательной женщины с самого начала усмотрел в моем желании появиться при дворе

(хотя мотивы мои были от нее скрыты) порождение нездорового рассудка:

она тщетно пыталась просьбами и уговорами побудить меня отказаться от

своего намерения, но, видя, что план этот одинаково привлекателен для

лорда Арлингтона и для меня, перестала говорить на эту тему, но сопутствовать

мне отказалась и, страшась чего-то непредсказуемого и странного, удалилась