Убить Герострата

На углу двух улиц, на пустыре, еще осенью начали строить новый дом, двадцатиэтажную башню. Забором, впрочем, умудрились огородить не только стройплощадку, но и весь пустырь целиком, куда могла влезть еще пара-тройка таких “свечек”. Сам пустырь мне было не жаль, собаки, которую надо выгуливать, у меня нет, а вот тропу, вдвое срезавшую путь до дешевой аптеки, - еще как! В результате я стала тем самым первым муравьем, который протаптывает дорожку. Заметила, что между бетонными плитами можно пролезть, - и вперед. А за мной и другие несознательные граждане, которым невдомек, что кирпич башка попадет.

Вот в эту щель мы с Андреем и протиснулись. На площадке никого не было. Только где-то в дальнем конце, в бытовке, горел тусклый огонек. Наверно, там сидел сторож. Осторожно, стараясь не хрустеть битым кирпичом, я пошла по дорожке к будущему дому, который возвышался уже этажей на семь или восемь. Подумав, Корнилов двинулся за мной.

– Ну а куда дальше?
– поинтересовался он.

– Туда, - кивнула я на стройку.

– Совсем рехнулась!

– Тогда иди ты...
– заорала я во всю глотку и осеклась.

Между плитами показалось что-то белое. На наше счастье, лаз был узким, а субъект - широким. Это дало нам фору. Топоча, как пьяный слон, я бросилась к заваленному тюками стекловаты подвальному окошку и нырнула в него.

Летела долго. Или так мне показалось. Сначала подвал осветился искрами, которые брызнули у меня из глаз, а потом все погасло.

* * *

– Аля, ты где? Ты жива?

Голос Корнилова доносился откуда-то сверху.

Я села и пощупала отчаянно болевшую голову. На лбу, прямо над бровью вздулась шишка. Во рту - противный медный привкус крови. Провела языком по зубам - целы, зато губа раздулась, как подушка. Медленно поднялась. Руки и ноги двигались. Ладно, значит, выживу.

В подвале было темно, света, который проникал сквозь узкое окошко под потолком, хватало только на то, чтобы разглядеть свои руки, поднеся их вплотную к носу. Руки, кстати, отчаянно зудели и чесались. Пошарив вокруг себя, я поняла почему. Стекловата! Она была здесь повсюду и, наверно, именно она спасла мне жизнь.

Надо сказать, что одно из моих первых сознательных воспоминаний как раз связано с этим малоприятным стройматериалом. Мне было три года, и это была моя последняя зима в Питере, тогда еще Ленинграде, до переезда в Сочи. Мама отпустила меня во двор гулять с соседской девочкой и ее бабушкой. Бабка была подслеповата и не углядела, на чем именно девочки катаются с горки. А мы вытащили из горы сваленной у подъезда стекловаты по спрессованной пластине и отрывались во всю. Поверьте на слово, скользит стекловата хорошо, да и сидеть на ней мягко. Зато потом...

– Алька, да что с тобой? Отзовись! Ты где?

В голосе Герострата был плохо скрытый страх, и я почти уже получила удовольствие - как же, боится, что со мной что-то случилось!
– но тут же с прискорбием сообразила: все гораздо прозаичней. Просто в данной ситуации ему как-то уютнее вместе со мной. Не надо особенно думать, что делать, да и есть кого при случае обругать.

– Да здесь, - наконец снизошла я.
– Ничего страшного, просто шишку набила. Что там?

– Не знаю. Никого нет. Вылезай!

Легко сказать вылезай. Я на ощупь двинулась в ту сторону, где, по моим соображениям, должны были быть дверь и лестница. Дверь, точнее проем, и вправду обнаружилась, а вот лестницы почему-то не было. Вот не было и все. Вообще-то она была, не наблюдалось только марша от первого этажа до подвала, но это было уже, прошу прощения, однофигственно.

Сказав пару нехороших слов, я вернулась в подвал.

– Ну что?
– надрывался невидимый Герострат.

– Ничего. Я остаюсь здесь жить!

– Совсем сдурела?

– Да. Сдурела, - согласилась я.
– С тобой не только сдуреешь, но еще и офигеешь, ошизеешь и охренеешь. Лучше сидеть в подвале, чем с тобой за компанию под пули лезть.

Наверно, это не просто замедленная реакция, а ну очень замедленная реакция, но до меня только сейчас окончательно дошло, что стекло в машине разбилось не само собой.

– Ладно, Аль, не дури, вылезай, - Корнилов сбавил тон.

– Не могу! Вытащи меня.

Андрей свесился в окно по пояс, я встала на цыпочки и только-только дотянулась до его рук.

– Нет, так я и сам свалюсь. Там нет ничего? Ящика, кирпича?

Ничего там нет. Ни ящика, ни кирпича. Одна стекловата. Очень много стекловаты. Противной зеленой стекловаты. Которую мне придется таскать руками, а потом лезть на нее.

Короче, когда я ужом выползла из окошка, зудело уже все тело. Клочья зеленой дряни оказались и под водолазкой, и под брюками и даже в кроссовках, которые я нацепила вместо туфель перед эвакуацией. Одна моя знакомая почему-то до истерики ненавидит пенопласт. Стоит увидеть безобидные белые крошки, и ей делается плохо. А уж если пошуршать одним кусочком о другой, у нее начинаются настоящие судороги. Не знаю, с чего у нее началось это отвращение, но, боюсь, теперь я могу ее понять.

– Где этот, который в дырку лез?
– шепотом спросила я, едва сдерживая желание разодрать руки в кровь. Чесалось так, что даже голова перестала болеть.

– А фиг его знает. Я за кирпичи спрятался, сидел-сидел, выглянул - нет никого. Может, это бомж какой-нибудь был? Или пописать кому понадобилось?

Спасибо, родной, напомнил!

Пришлось тоже спрятаться за кирпичи.

Застегнувшись, я вышла из-за штабеля (или как там это называется, когда кирпичи аккуратно сложены?) и чуть не полетела в яму. Нет, пожалуй, это уже двадцать два!

– Да смотри ты под ноги, черт тебя подери!
– вызверился Корнилов.

Я послушно посмотрела под ноги, то бишь в яму, и чуть не заорала благим матом.

Яма, вернее, траншея была глубиной метра два, на дне ее торчали какие-то ржавые колья. И вот на эти самые колья, как котлета на вилку, был насажен некий гражданин. Висел он лицом вниз. Одно острие прошло сквозь него где-то в области почки, другое торчало из-под лопатки. Вся спина когда-то белой трикотажной рубашки-поло пропиталась кровью. То ли она уже запеклась, то ли сумерки сгустили краски, но мне показалось, что такой черной крови у человека быть просто не может. Может, это и не человек вовсе?