Убить миротворца

Комендант принял его незамедлительно.

— Мистер Сомов? Или вы предпочитаете по имени-отчеству, Дмитрий Сергеевич?

Он кивнул утвердительно.

— Присаживайтесь, прошу вас.

Мэйнард говорил по-русски настолько бегло и правильно, как если бы этот язык был для него родным. Его собеседник позволил себе небольшую паузу. Всего несколько мгновений. Во-первых, он собирал в кулак свою решимость, как перед прыжком в холодную воду. Ведь до чего дико прозвучит в обычной деловой обстановке то, что ему велено передать… Во-вторых, хозяин кабинета заинтересовал его. Огромное и по виду не лишенное мускулов тело увенчано было ужасной головой глубокого старца. Кожа — как грязное постельное белье, которое намочили и выжали, так и не постирав. Морщины глубиной своей могли соперничать со шрамами. А волосы! Как раз та нечистая седина, когда кое-где еще остались островки прежнего естественного цвета и они ужасно мешают алхимической метаморфозе: из уродливого апрельского снега в благородную академическое серебро. Волосы были коротко подстрижены, но на этом забота их владельца и господина заканчивалась. Как видно, он считал, что причесываться — дело явно не стоящее его усердия… Глаза, огромные, совиные, неестественно округлившиеся после какой-то болезни, глядели на Сомова, будто два карманных фонарика с истощенными элементами питания.

— Я слушаю вас, Дмитрий Сергеевич.

Наконец, он собрался с духом.

— Пэ-эм 6678?

Где-то позади прозрачного днища мэйнардовых глаз протухшие элементы питания моментально заменили новыми.

— Я!

— Последнее предупреждение.

Комендант закрыл лицо руками. Что там, за бугристой сетью вен, — гнев? горе? ужас? помешательство? Сомов счел свою миссию завершенной. Дмитрий немного помедлил и направился к выходу. За шаг до свободы он словно бы отведал бича.

— Стоять!

Невозможно было не подчиниться такому голосу. Какой он там старик, этот проклятый комендант! Подобный голос не мог принадлежать старику. Или он последнее, что осталось у Мэйнарда?

— Сядь.

Сомов опять покорился. Ему сделалось страшно. Он опасался скандала, шума, любой нелепости. Но гораздо больше он боялся Падмы. Тот ясно сказал: «Больше — ни звука». Следовательно, все сказанное здесь и сейчас, вне зависимости от содержания, будет нарушением инструкции…

— Значит, черная метка? Давно жду.

А может, просто подняться и уйти? За спиной у него Братство, величайшая сила на планете, а он опасается какой-то ерунды… Однако сомовские колени совершенно не хотели распрямляться. Его воля была как будто парализована. Между тем, комендант рассматривал гостя из Москвы с презрительной усмешкой.

— Все-таки наше поколение было иным. Вас вышколили. Вы уже все — плоскость. Мы хотя бы думать не опасались.

Сомов молчал. Ни звука.

— Сколько там у тебя цифр в коде? Девять? Держу пари, девять или, в крайнем случае, восемь.

Восемь их было, восемь, но зачем это понадобилось Мэйнарду? Ни звука!!

— А у меня всего четыре. И я сижу во Владыкой забытом Зарайске, понимаешь?

Сомов не понимал и не жаждал заняться анализом.

— Вам хоть сообщают, какой смысл в этом коде? По глазам вижу — нет.

Мэйнард откинулся на спинку кресла и нарочито медленно, выдерживая характер, закурил. Курил он трубку, и табак, перегорая, источал аромат кофе.

— Ты можешь молчать. И ничего не бойся. Не бойся. Вреда я тебе не причиню, шума не будет. Не трясись как шавка, я сказал! Прочисть уши и послушай меня, никто тебя за это не накажет. Особенно, если будешь держать язык за зубами… Ты слушаешь? О да, ты слушаешь, конечно.

Комендант пыхнул куревом и переменил позу.

— Я мертвый волк, если ты до сих пор еще не понял. И мне уже не подняться к вершине. Когда-нибудь ты поймешь, до какой степени этот факт способен отравлять настроение мужчине…

«Положим, и сейчас понимаю».

— Однажды я понял: забраться выше мне просто не дадут. Как минимум, надо перестать быть человеком, а я привязан кое к чему… И тогда я принялся размышлять: быть может, имеет смысл путь в обратную сторону? Ухватываешь идею?

Сомов с трудом разрешил себе — понять.

— Вижу, ты не глуп. Так вот, я успел повернуть и сделал всего несколько шагов… Теперь мне конец, долго уже не протяну. Но одно я выяснил совершенно точно: смысл есть. Не могу до конца разобрать… одно ясно, — НЕЧТО существует. Так. Кажется я тебя переоценил.

«Что — нечто? Смысл дороги в обратную сторону?»

— Сам додумаешься. А не додумаешься, так и черт с тобой. Я хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не желаю исчезнуть бесследно. Ты, конечно, колода, но твой мозг сохранит хоть что-то, хоть самую малость.

«Сам колода».

— Обиднее всего убивать собственную молодость. Мы полагали: строится нечто грандиозное, потрясающее, грозное на вид, но безотказно управляемое человеческим разумом… Мы считали себя титанами. Каждый был почти Прометеем и уж никак не меньше Атланта.

«Да кто это?»

— Ты представить себе не можешь те блистательные умы, которые… Впрочем, ты и на самом деле не сможешь себе представить.

«Мертвый волк!»

— Впоследствии оказалось: общее здание управляется не совсем тем, о чем мы думали.

«Вам просто не хотелось уметь бояться, гордые балбесы».

— В сущности, мне нетрудно убить ради власти, но власть без цели действует на меня удручающее. Еще того хуже, когда цель ставится не тобой, а перед тобой, и она совсем не то, ради чего ты так старался.

«Убить!?»

— Я до сих пор не могу определить, до какой точки следует вернуться. Где еще сохранилась чистота и правильность? Откуда начинается фундаментальное искажение? В целом система выглядит логично, нигде в процессе реализации нет логических сбоев… Но ведь в конечном итоге получилась логика паранойи! Неужели мне следует перелистнуть всю жизнь до титульного листа? Не верю.

«О чем это он — „логика паранойи“? Мир, в котором я живу?»

— Не буду рассказывать тебе обо всем. Не поймешь. Только о самых последних делах. Слушай внимательно. Когда меня сослали в Зарайск, я предполагал тихо досидеть до полной утраты боеспособности, мыслить, предаваться раскаянию, искать ошибку… Словом, заниматься ерундой. Черта с два. Зарайский дистрикт на протяжении трех лет объявлялся «дежурным». Не знаешь? В «дежурный» год сюда с половины агломерации свозят социально безответственных. Добавилось двести тысяч новеньких. А всего было триста пятьдесят тысяч. И лимит продраздачи — на триста пятьдесят тысяч ртов. У них там, в общинах, есть, конечно, костяные плуги, бороны из суковатых веток… Но урожаи — курам на смех. Любой металл ценится, как золото в старину. Особенно уважают медь: ее легче перековывать. Мы добавляем тютелька в тютельку столько, чтоб сельские не передохли. Как думаешь, какой сейчас лимит в дистрикте?

«Лучше б ты сам сказал, без выкрутасов».

— На триста пятьдесят тысяч едоков. Как раньше, как всегда. Я год назад не выдержал, превысил лимит. Они там, за разделительной полосой, скотину давно сожрали, за траву принялись. И трупы закапывать перестали, уже не хватало сил. Через границу дистрикта их не пускали. «Дабы не вызвать административной путаницы», — такая была формулировка. Никак забыть ее не могу. В общем, я не выдержал. Сошло. Потом опять превысил. Сошло. И еще раз — месяц назад, заметно перешиб планку… А завтра вновь нарушу, чтоб ты знал.