Убить Петра Великого
Шрифт:
— Да что же вы, братцы! Да бес попутал! Не язык у меня, а помело. Сам не знаю, чего и говорю!
Сподручные будто только и ждали приказа. Стряхнув с лиц скуку, они устремились навстречу стольнику, усиленно распихивая локтями преграды из живых тел. Купца немилосердно повалили наземь. Наподдали для порядка несколько раз ногами, а затем, скрутив запястья жгутами, поволокли с торговой площади.
Глава 9 СЫСК ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПРИКАЗА
Федор Юрьевич просматривал подметные письма. Презабавное это занятие! Чего только не узнаешь о своих холопах! Но больше все пустое. Пишут о блуде, о воровстве, о бесовском поведении. На таком сыск не построишь. А Преображенский приказ был едва ли не любимым детищем Петра Алексеевича. В часы
Следовало отвлечься от бумажных дел, а то от усердия рябило в глазах. Боярин поднялся с кресла, попятился, не жалея суставов и, взяв медный кувшин со стола, принялся подлечивать поистрепавшийся в государственном правеже организм.
Пиво было холодным, только что принесенным из подвала, а потому не могло не радовать желудок, истомившийся по хмельному зелью.
Установив пузатый кувшин с остатками пива на стол, Ромодановский, надрывая голосовые связки, проорал:
— Егор! Поди сюда!
На зов князя мгновенно предстал верный исправник. По всему видать, он был оторван от весьма приятного занятия: в жиденькую бородку вкрались струпья квашеной капусты, на кафтане — мокрые пятна, видать, рассол.
— Ты что, как пес, что ли, лакаешь? — пробурчал невесело князь, оглядывая стольника.
Виновато хихикнув, тот отвечал:
— Это все от усердия, Федор Юрьевич. Как услышал твой голос, так ложку до рта не донес, сразу побег!
— Уж больно ты старателен, — пробурчал Ромодановский. И поди разберись тут — не то укорил, не то похвалил. — Капусту с бороды стряхни… Да не в палатах же моих, дубина ты стоеросовая! В сени ступай!
— Мигом я, Федор Юрьевич, — скрылся за дверью исправник.
Через минуту он вернулся.
— Вот что, Егор, кто у нас там в главных по «слову и делу государеву»?
— Емеля Хворостин, протодьякон.
— В чем повинен?
— Царевну Евдокию на базаре прилюдно жалел. Говорил, что бестолков царь да по бабам большой охотник, а о своей женушке не думает.
— Помню нечестивца, — выкатил хмельные глаза Федор Юрьевич на исправника. — Веди протодьякона!
— Это я мигом! — ящеркой выскользнул через приоткрытую дверь Егорка.
Не прошло и пяти минут, как за дверями брякнуло железо, а потом негромкий голос сурово потребовал:
— Проходь давай! Князь дожидаться не станет, враз кнута присудит!
Дверь широко распахнулась, и в палаты, сгорбившись под тяжестью железа, вошел еще не старый человек с изможденным лицом. Линия губ прямая, жестковатая. На руках и ногах — кандалы, сцепленные между собой тяжелой цепью. По обе стороны, явно скучая, стояли рекруты. Эдакие простофили, вымахавшие под самый потолок. Один от безделья ковырялся перстом в носу, другой таращился на князя.
— Жалостливый, значит? — посуровел Федор Юрьевич.
— Не более чем другие, князь, — смиренно отозвался протодьякон.
В глазах ни страха, ни отчаяния. Одна покорность — как сложится, так тому и бывать!
— Смел, однако! — не то подивился, не то похвалил Федор Ромодановский. — А только глуп! Ежели государь наказал, так перечить не смей. Вот и накликал ты на свою бесталанную голову погибель. Едва успеваешь головы рубить, а народец в кандальные палаты все прибывает и прибывает.
— Значит, судьба такая, князь.
— Что ты скажешь в свое оправдание, холоп?
— Не в чем мне оправдываться, князь. Хулу на государя не говорил, а Евдокию пожалел, как бабу. Ей-то с ребятишками мыкаться. Несладко им без мужниного глазу!
Глянув в бумаги, Ромодановский возразил:
— А вот тут от нарочного посыльного весточку получил, что знался ты с дурными людьми, кои государя в кабаках оговаривают, хулу на него возводят. Вот ты от них и поднабрался дурного!
— Не было такого, Федор Юрьевич, — уверенно произнес кандальный.
— Не было, говоришь? — усмехнулся Федор Юрьевич. — А дьяка бородатого помнишь, что тебя вином угощал? Чего же ты рот-то открыл? Никак ли с перепуга?
Это верно, надо меня бояться. Я ведь с тобой все что угодно могу сотворить, и спрашивать меня никто не станет. Может, ты и теперь отпираться станешь?— Поносят меня, князь! Оговаривают!
— Проняло тебя. Вот и голосок задрожал. Так что ты про меня такое говорил? Молчишь. А мне ведь ведомо. Хочешь, я сам расскажу? А говорил ты вот что. Будто бы я спать не ложусь до тех самых пор, пока человеческой крови не отведаю. Вот считай, что я нынче сполна испил… Да и внешность ты мою образно обрисовывал, говорил, что собою видом страшен, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, а еще к тому же пьян во вся дни. Али не так? — прищурился князь. — А что поделаешь, протодьякон, служба у меня такая. Если бы не моя служба, так Петра Алексеевича давно бы сокрушили всякие лиходеи. Стража! Уведите его. Пусть в подземелье посидит. Немного ему осталось.
— Что там еще сегодня? — спросил Ромодановский, когда колодника увели.
— Тут стрельцы с Азова челобитную написали.
— А этим-то чего надобно? — недовольно пробурчал князь.
— Жалуются на службу, Федор Юрьевич, — охотно отвечал исправник. — Пишут, что денег много месяцев не выплачивают. Кормежка плохая, болезни да хвори разные одолели. По семьям соскучились. Будто бы отправили их на Азов на три месяца, а уже год минул.
— Челом государю бьют? — нахмурился глава приказа.
— Государю, — живо отозвался секретарь.
— Так чего же ты мне не передал? Олух царя небесного! — осерчал князь. — Ведь теперь я на Руси вместо государя! Где бумага?
— Вот она, Федор Юрьевич! — подскочил Егорка, передавая Ромодановскому скрученную грамоту.
— Это те самые, что из-под Азова?
— Те самые, батюшка. А полковники у них Козаков, Черный да Чубаров.
— Сам гляну, — буркнул невесело Ромодановский. — Ты мне свечи-то пододвинь. Чего слепнуть-то зазря!
«Батюшка наш государь Петр Алексеевич, — углубился в чтение князь. — Пишут тебе холопы твои, стрельцы из города Азова. Бьем тебе челом на скудное наше житие. Уже минуло более года, как не видели мы своих жен да детишек малых. С тех самых пор, как отъехали мы из Москвы. Волей твоей царской остались мы после турецкой кампании в Азове для очистки города и строительства укреплений. Тяготы службы познали сполна. Прошлым летом волею твоей, великий государь, велено было нашим полкам идти на север в Великие Луки, но никак не к семьям нашим, как было обещано. А ведь мы, государь, после турецкой кампании побиты изрядно, едва ли не половина убитыми и почти каждый из нас ранен. Нам бы передохнуть в Москве, помиловаться с женами, повидать детишек. Но волею твоей, государь Петр Алексеевич, проглотив обиду, мы потопали к литовской границе. Да вот только путь оказался неимоверно тяжел. Помня твою милость и воздавая хвалу Господу, мы тянули по реке суда с оружием и припасами. Все лошади сгинули в турецкой кампании да пали по дороге от голода и язв, а потому мы тащили пушки вместо лошадей денно и нощно. До места службы добирались подаянием, без хлебного жалованья, и пришли чуть живым…»
Федор Юрьевич поднял помрачневший взгляд на стольника и спросил хмуро:
— Сам-то читал?
— А то как же, князь! Читал! И даже не единожды!
— Вот потому показать не захотел?! — осерчал князь. — Сослать бы тебя на вечное житие!
— Помилуйте, батюшка! — бухнулся Егорка на колени. — Да за что же! Ведь верой и правдой!
— Ладно, нехристь, поднимайся! Накажу еще, успеется.
«…Цельную зиму стояли мы на литовской границе в лютые морозы, — вновь принялся за чтение Ромодановский. — Опять запросились домой к женам да к детишкам малым, но вместо этого закрепили нас в Великих Луках на позор, безо всякого кормления. Бьем тебе челом, великий государь, только ты один и можешь помочь нашей беде. Пожалей нас своей милостью и отправь нас к нашим женам в Москву. Обидчики наши московские бояре да князья Федор Юрьевич Ромодановский, Тимофей Николаевич Стрешнев, Илья Борисович Троекуров. Заступись за нас, верни нам жалованье, что они присваивают себе, и накажи за то, что довели до срама и нищеты верных твоих холопов. Полковники московских стрелецких полков Иван Козаков, Яков Черный, Андрей Чубаров».