Убить Зверстра

Перед выпиской чувствовала себя нормально и готовилась провести последние месяцы перед родами в милом безделье родительского дома и приятных заботах о себе. Однако перенесенное потрясение не прошло для нее даром, едва она вышла из-под наблюдения врачей, как у нее развились преждевременные роды. Через два часа после того, как «скорая помощь» доставила ее в роддом, 21 июня, в день летнего солнцестояния, она родила семимесячного мальчика (впоследствии с легкой руки журналистов получившего прозвище Зверстр — зверь-монстр).

В село она больше не вернулась. Муж передал ее квартиру колхозу и, насобирав с миру по нитке, где в долг, а где в виде родственной помощи, купил на окраине их районного центра Михайловки дом на три комнаты с верандой. На том само собой пришедшем решении они и остановились.

А что можно сказать о бывшем Хряке, а в браке — счастливом Хохнине? Он был отцом Зверстра и тем «заслужил» внимание к себе. Человеческие странности не обошли его стороной. Способный к учебе, любознательный, все схватывающий на лету, он тем не менее прошел в школе лишь курс неполного образования и дальше учиться не захотел. А так как в ту пору ему было всего пятнадцать лет и без паспорта его на работу нигде не брали, то он подался в колхозные конюхи.

Правда, в конюшне оставалось незначительное поголовье лошадей, и для ухода за ними достаточно было трех человек, ни на что другое не пригодных стариков, но в просьбе Ивану не отказали и взяли туда четвертым. Так и получилось, что дед Онисько и дед Карп фактически исполняли при лошадях обязанности ночных сторожей, за которыми закреплена была также уборка и чистка конюшни и стойла, а Иван да дед Феофан работали на выездах. При этом дед Феофан держал на контроле исправность сбруи и телег, всего ездового инвентаря, а Иван зато водил табуны в ночное, где лошади отъедались на целебных травах, дышали волей и спаривались.

Наверное, ночная романтика способствовала тому, что Иван стал спокойнее, сосредоточеннее и мечтательней. Он полюбил одиночество, мог часами сидеть где-нибудь на пригорке и наблюдать безмятежный мир. Окружающие чувствовали в нем невыговоренность, скрытую от постороннего ока жизнь. Им казалось, что Иван только делает вид, что принимает участие в разговорах, в работе, вообще, в жизни, а на самом деле его здесь как бы и нет вовсе.

За год, проведенный при лошадях, когда подоспел срок получения паспорта, он вытянулся, налился телом, похорошел лицом, обогнав своих сверстников и внешним видом, и силой. Стал отличаться от них неторопливой рассудительностью, приятной мужской обстоятельностью. Угловатая и нескладная его фигура выровнялась, волосы потемнели и закудрявились, глаза затянулись синим туманом, необыкновенно загадочным и притягательным.

Вопреки ожиданиям родителей и бывших учителей, Ваня, получив паспорт, из колхоза не ушел. И правильно, рассудили они. Все равно до наступления совершеннолетия на приличную работу не устроишься. А чем идти лишь бы куда, так лучше перебиться в колхозе среди своих.

Дожидаться совершеннолетия Иван не стал, взял да и загулял с бывалыми молодицами во всю прыть. И так ему это пришлось по вкусу, так соответствовало природной предназначенности, что в любви он проявлял небывалую фантазию, необузданность и неутомимость.

Пройдя практику у искушенных соблазнительниц, он быстро заскучал с ними. Приключения начали повторяться, больше не удивляя его ничем. Мужское начало, рано созревшее и развившееся до уровня искусства, требовало иного качества взаимоотношений. Больше не хотелось перенимать чужой опыт. Появилась потребность не удивляться, а удивлять; не брать, а отдавать; не учиться, а учить. Ваня сам стал соблазнителем, находя особое удовольствие не в раскованности партнерш, не в их всеопытности, а наоборот, в застенчивости, робости, но и в жажде первых ощущений. С удовольствием и энтузиазмом брался он покорять совершенно неприступных девушек. И странно, ему это удавалось без труда.

Подошел срок собираться на службу в армию, и Иван с облегчением вздохнул. Он привык к легким победам над слабым полом, научился без усилий отбиваться от назойливых вдовушек и разведенок. Как та, так и другая категория претенденток на особое внимание начали его раздражать, первые — уклончивым неумением, а вторые — настырным усердием.

Его романы на некоторое время прекратились, и в селе стали поговаривать, что племенной Хряк — слава тебе, Господи! — выдохся. И то правда: уже бегали по улицам детишки, подозрительно скроенные на одно лицо. Причем, не имело значения, были ли их матери замужем или нет. Сколько можно, да еще начав с такого юного возраста, давать себе волю?

Мужики собирались не раз «начесать Хряку рыло». Да беда была в том, что никто из них точно не знал, когда именно был оставлен Хряком в дураках. А махать кулаками наобум, сбивая рога с головы соседа, никому не хотелось.

Ване уже вручили повестку, и через неделю он должен был явиться на призывной пункт. По обычаю тех лет, родители затеяли проводы: составляли список гостей, закупали продукты, договаривались с кухарками. Новобранец уволился с работы и пропадал целыми днями в опустевших полях и расцвеченных подступающей осенью посадках.

— Пусть прощается с околицей, с детством, — говорила мать. — Вернется, и ему все покажется другим. А может, после армии и не вернется сюда. За ум возьмется да где-то среди людей зацепится.

Тогда такое вполне было возможно, более того, так многие и делали. Это считалось признаком наступившей самостоятельности молодых парней. Но надеждам матери не суждено было сбыться. Потому что Ваня вовсе не с околицей прощался: бродил в поисках зазевавшейся бабенки — напоследок придумалось ему попробовать применить грубую силу, преодолеть настоящее, непритворное сопротивление. Заломить руки, искусать губы и, разорвав одежды, вломиться в напрягшееся, отторгающее его тело своим подрагивающим четвертьметровым орудием. Заплескать уворачивающуюся женскую утробу давящим содержимым своего вопящего естества — и раз, и два, и три… Не выходя из мокрых розовых теснин, разверзшихся между раскинутыми ногами жертвы, получать усладу чередой оргазмов, следующих друг за другом, много раз. И снова: еще, еще! Избить, заласкать, напугать — все, что угодно, но добиться, чтобы заслезившаяся промежность выкинула разъяренный бутон клитора, потянулась навстречу бичующим ударам оплодотворения, чтобы безвольно запрокинулась голова, дугой выгнулось тело и, издавая рычание, стон или вой, забилось в конвульсиях, втягивая в вакуум плодоносящего лона его звериное семя.

Он так давно не был с женщиной, так мечтал об этом, так ясно представлял все детали того, чего намерен был добиться, что не произойти этого не могло. Женщину Иван заметил, едва она появилась на горизонте. Это была Галя-дурочка.

Эх, жизнь: крючочек да петелька…

***

Когда-то давно Галя страстно влюбилась в парня, Володю Сосика. Он ответил ей взаимностью. Это была сжигающая, неистовая любовь, замешанная на страсти. У Гали она еще только достигла апогея, когда Володя вдруг — неожиданно, без видимых, казалось, причин — бросил ее. Свой поступок объяснил тем, что такая пылкая любовь не создана для семейных уз, что ее идеалы изуродуются в примитивных и тупых хлопотах быта и превратятся в свою противоположность, изменив чувства и отношения. Жизнь, мол, станет адом, сотканным из ненависти друг к другу за улетучившиеся, растворившиеся в буднях мечты, за то, что из нее не получилось замечательной сказки, а вышла беспросветная черная работа.

Галя на момент разрыва с Володей сдавала выпускные экзамены на Аттестат зрелости, так тогда называлось свидетельство о получении среднего образования, неуклонно продвигалась к получению медали.

— Не хочу мешать ей, — признавался Володя более близким друзьям. — Кто я? Слесарь кирпичного завода, вечно грязный, в промасленной спецовке, с руками, в кожу которых навсегда въелся металл. Нет, — мечтательно прикрывал он глаза: — ей нужен другой. Галя выучится, станет большим человеком. Она будет еще благодарить меня, что я от нее отступился.