Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

В природе чувствовались основательность и размах. Окружающий мир, пережив сны и бессонницы зимы, укутавшись сейчас толстыми пуховиками метелей, погрузился в последний предвесенний, словно предутренний — самый крепкий и сладкий — сон.

Истекали минуты февраля, и хоть его много еще было впереди, но дни становились длиннее, а миг полдня освещался все более уверенными лучами.

Ясенева — дитя природы. Если это утверждение и относится ко всем нам, то на ней оно убедительнее всего демонстрирует свою правоту.

Дарья Петровна почти все время спала. В периоды отдыха от этого однообразного занятия она уже подымалась, гуляла по коридору, наведывалась в туалет, мылась

в душе, ела. Словом, вела себя, как нормальная. Только не думайте, что этому верили все, — я служила единственным исключением.

Ненормальным было ее физическое состояние: в то время, когда все страдали от устоявшегося холода, кутались в теплые одежды, ежились и жаловались, ей было не то чтобы жарко, но тепло. Ярко-малиновый халатик из ворсалана ловко сидел на ее ладной фигуре, тонкие чулки не скрывали форму ног, а вельветовые тапочки на невообразимом танкеточном каблуке подчеркивали мягкость походки.

Под вечер пятого дня, исчисляя от того, который последовал за драматичной ночью с приступом, она изволила прогуляться на улице. Под вечер — сказано по привычке, потому что в пять часов уже темно, а в шесть так и вовсе ночь. Именно в это время мы с ней обозначились на рельефе, окружающем больничный корпус. Я надела новые сапожки, замшевую дубленку и для верности запнулась маминым пуховым платком. Кто из нас кого выгуливал, трудно было определить, потому что я рыскала туда-сюда в поисках более мелких сугробов, более прочного наста, более проходимых путей. Я принимала на себя злые порывы ветра, в моих ушах застревал его свист, на моих щеках запечатлевались его удары. Милая же Дарья Петровна в туфлях на толстой подошве и в мутоновой шубке нараспашку, без головного убора шла следом, словно вела меня на поводке. Она старалась ступать в лунки, остающиеся в снегу от моих сапог.

— Не делай такие широкие шаги, — командовала еще вдобавок. — Ты, наверное, забыла, что я ниже тебя ростом.

— Причем здесь это? — огрызалась я.

— При том, что у меня ноги короче. Все тебе объясняй, кровопийца, — ворчала моя подопечная. — Ах, какой чудесный воздух, какой свежий, — умилялась она, спрятавшись за моей спиной и не подозревая, что воздух имеет способность становиться ветром.

Я со злорадством убыстряла ход и добивалась желаемого.

— Что ты несешься как на санях? Твой ветер забивает мне дыхание.

Мне это очень напоминало ситуацию с моей мамой, когда наступала ее очередь выгуливать нашего пса.

— Тузик, фу! — кричала она. — Тузик, к ноге! — слышались ее команды. — Тузик… Тузик…

Теперь выгуливали меня. В отличие от Тузика я была сознательнее, но и вреднее: проходя под деревьями, нарочно мало наклонялась и, цепляя головой ветки, струшивала с них снег прямо на Ясеневу; не стояла на месте, обнюхивая кусты, а мчалась вперед. И, если вы думаете, что не гонялась за кошками, как Тузик, то я вас разочарую — меня заносило-таки на те стежки, по которым прогуливались молодые парни из корпуса для ветеранов и участников войны. Были там молодые участники.

Если продолжать аналогию с мамой и Тузиком дальше, то следует отметить, что я не только отличалась от нашего Тузика, но и Ясенева — от мамы. Мама, например, никогда не оставляла бедного песика на улице одного. В нашем же случае слова: «Ира, погуляй одна, я устала и иду отдыхать» — звучали для меня как музыка.

Правда, подаренная свобода еще ни разу не обернулась для меня реальным шансом, но ведь это не от Ясеневой зависело и не от тех парней, которые подтягивались поближе, завидев меня одну, если хотите, — даже не от меня.

Где-то мой Алешка провожал домой рыжую кондукторшу, и в этом было

все дело: она не знала, какой он замечательный; он не видел, какой он дурак; а парни не подозревали, что они все до единого — страшные уроды. Одна я знала правду, что несчастнее меня нет на земле человека.

Стоп! Это я преувеличила, есть еще Ясенева, которой не позавидуешь. Эта мысль почему-то всегда меня утешает, примиряет с прозой жизни. Неужели правда, что для того, чтобы ощутить счастье, надо увидеть несчастье другого человека?

Когда я вернулась в палату, Дарья Петровна искала рифму к слову «горизонты».

Я за городом, где в синеву отошли горизонты…

Дальше дело не шло. Поисками рифмы был озадачен весь этаж. Через каждые десять минут кто-нибудь открывал дверь нашей палаты и восклицал:

— Нашел — зонты!

— Правильно не з онты, а зонт ы, ударение должно быть на последнем слоге, — не отрываясь от бумаг, остужала она поэтический пыл новообращенных.

— Во! — радовался очередной посетитель: — …сном ты.

— Это уже кое-что. Молодец!

Молодец выскакивал в коридор с победным кличем. Поиски, однако, не прекращались и после этого.

Мне пришлось предпринять решительные меры.

— Сеанс окончен! — открыв дверь, крикнула я в коридор. — Всем спать. Подведение итогов будет завтра.

Назавтра — увы! — итоги подводили не мы с Ясеневой, а Гоголева.

Во время обхода она, как всегда, выслушала отчет Ясеневой о самочувствии, провела с ней короткое интервью, кивнула мне, сделала необходимые распоряжения, а потом и говорит:

— Вы, Дарья Петровна, срываете мне в отделении лечебный процесс. Вчера весь состав больных по вашей милости был охвачен передающимся психозом. Пациенты, изможденные люди, стар и млад, нормальные и не очень, — все искали рифму к слову «горизонты». Инна Макаровна из пятой палаты, не зная, что это такое, сидела весь вечер под кроватью с лупой и рассматривала пол, полагая, что рифма закатилась туда. Иван Николаевич из двенадцатой палаты цитировал высказывания классиков о великом и богатом русском языке. Он возбудился от его величия и до утра не мог уснуть. Энциклопедический старичок Ерофей Фомич перенапрягся при подборе созвучий и выдал мне гипертонический криз. Полиглот Сеня Дрысь, решив, что прежние его знания в поэзии исчерпали себя, начал изучать японский язык. Он за один вечер выучил пятьдесят иероглифов. Теперь его заклинило, он говорит на непонятной смеси языков, никого не понимает, волнуется и требует переводчика. Что вы наделали? Я вам пропишу неправильные уколы и положу конец вашему пагубному творчеству. Да, пагубному! — кричала она. — Это относится и к вам лично, ибо оно и вас не щадит. Пора успокоиться, моя милая, набрать вес, спрятать кости и забыть о рифмах. А попутно я запрещу произносить здесь некоторые фамилии.

— Она эти фамилии не произносит… — робко вклинилась я.

— А чьи это книги тут лежат? — Гоголева показала на стол, где с кучей закладок лежал последний роман — рвотятина, прости Господи! — нашего гения. — Много чести! — разошлась она вконец, схватила книгу, открыла на первой попавшейся странице и начала читать: — «… одной из оптимальных ячеек нового общества считалась семья из семи человек: четверо мужчин — три женщины или четыре женщины — трое мужчин. Получалась семья, дружная и достаточно прочная, смена партнеров в которой чередовалась с периодическим воздержанием, стимулирующим творческие процессы», — она закрыла книгу и швырнула ее на стол. — Он что — ненормальный от рождения или недавно умом тронулся? Ты тоже этого хочешь?

Поделиться с друзьями: