Убийца нужен…
Шрифт:
— Пью за трепку, которой заслуживают вое мерзавцы!
Пока Даниель обдумывал тост, Франсис увел Лиз на танцевальную площадку. Ничего не понявшая Дора глупо захихикала. Мирейль бросила на Даниеля умоляющий взгляд, и он решил не танцевать. Прелестный вечерок! Он собирался повеселиться и теперь жалел, что не ушел вместе с Ритой. У Риты были важные дела, ей нужно было отчитаться перед своим котом. Нет, лучше ни о чем не думать. Даниель сел поглубже в кресло, чтобы не видеть этих рож, и принялся пить. Но мимо него проносилось платье Лиз и забыть о ней так и не удалось. Тогда Даниель набросился на Мирейль. Очень ей нужно было приглашать сюда дочь и пасынка! Могла бы обойтись и без них!
— Но, радость моя, я здесь ни при чем, уверяю тебя!
— Вот так так! — протянула Дора, посматривая то на Мирейль, то на Даниеля. Даниель пожал плечами. С Мирейль всегда одно и то же. Чуть что — и она начинает ныть и называть его «радость моя», а ему остается лишь
Лиз надеялась забыться в музыке, но непонятная суровость Франсиса сковывала и обижала ее. Кончиками пальцев она ощущала гипс, как будто и впрямь танцевала со статуей. Они танцевали в стороне от толпы, точно подчиняясь своему, особому ритму. Франсис наклонился к ней.
— В Ханое нам давали отпуска и мне случалось бывать в тамошних кабаках. Там тоже не слишком чисто, но у тех ребят было оправдание — они ежедневно рисковали своей шкурой. У здешней сволочи этого оправдания нет, но воняет она ничуть не меньше…
Франсис вел сестру мимо танцующих пар. Лиз смотрела на них и удивлялась. Здесь были и молодые и старые. Одни танцевали хорошо, другие нескладно топтались на месте, но все они казались ей гримасничающими паяцами, куклами, жестикулирующими неуклюже и бесстыдно. Сама она изменилась или этот кабак не походил на другие?
Франсис проворчал y, нее над ухом:
— Ты видишь, они молчат. Им нечего сказать друг другу. Они боятся говорить.
Франсис кружил ее все быстрее и быстрее, точно хотел стереть в ее глазах образы этих людей, навалившихся на столы, и тех, что кривлялись на площадке. Он сказал, что неплохо бы заснять всех их на кинопленку и показать пленным, оставшимся в живых после падения Дьен-Бьен-Фу.
— Фильм надо назвать «Вечер поражения». У многих из них лежат в бумажниках индокитайские акции и портят им пищеварение. Эти господа не так глупы, чтобы лезть в мясорубку. Но слыхала бы ты, как трогательно дрожат их голоса, когда они приносят в госпиталь подарки бедным солдатикам. Я имел счастье слышать их в Ханое и здесь, в Париже…
Они чуть не налетели на толстяка, с которым столкнулись при входе. Он топтался с худощавой женщиной, чуточку слишком изнеженной, похожей скорее на старинную приятельницу, чем на веселую девицу. Франсис и Лиз успели разобрать, что парочка говорила о повышении мировых цен на кофе.
Они переглянулись и улыбнулись друг другу впервые с тех пор, как вошли в кабак. Они были одиноки и измучены, но их мир был все-таки лучше мира этих людей. Мир этих людей весь — от этого толстяка до Даниеля — состоял из подлецов, дергавших за веревочки более или менее опасных паяцев. Опять Лиз подумала об Алексе и Дювернуа. Она не должна была слушать брата. Франсис и так по горло сыт отвращением, ему нужно стать сильнее, вновь обрести веру в себя. Но отступать было поздно. Лиз чувствовала, что им придется выпить чашу до дна.
Танец принял нечеловеческий ритм. Несмотря на усталость и опьянение, Франсис старался удержаться в бешено вертящемся кругу танцующих. Он тяжело повторял движения, как испортившийся автомат. Лиз целиком отдавалась танцу, словно это могло помочь Франсису; когда она от него отстранялась, он грубо хватал ее за руку, будто она могла убежать. Он говорил, что должен хорошенько выпачкаться, что только тогда он сможет вернуться в госпиталь. Казалось, он начисто забыл о существовании Лавердона, и Лиз уже начала успокаиваться. Ей хотелось оставаться на площадке как можно дольше, чтобы отдалить встречу Даниеля и Франсиса. Один танец без перерыва сменялся другим, и Лиз спрашивала себя, откуда Франсис берет силы. Она подняла глаза и увидела зеленоватое от усталости, сведенное судорогой лицо. Не лицо, а костяную маску. Она невольно подумала: «Вдруг он умрет?»
Она очень испугалась, хотя и не могла до конца измерить глубину мужского страдания. Когда-то она думала, что познала все страдания, все виды отвращения… А теперь почувствовала себя глупой девчонкой, набитой претензиями, и это подсказало ей простой и ласковый жест.
Она потихоньку освободила пальцы из тисков здоровой руки брата и отерла крупные капли пота с его лба. Он улыбнулся, и для Лиз его улыбка была наградой.
— Лиз, я хочу заставить твою мать как следует потратиться. Наш папаша зарабатывал свои деньги ничем не хуже всей этой публики…
Стиснув зубы, Лиз опять судорожно запрыгала.
Франсис с трудом поспевал за мчащимся танцем.
Даниель по-прежнему сидел, точно пригвожденный к своему креслу. Он был одинаково безразличен к вздохам Мирейль и к вызывающему покачиванию Доры. Презрение Франсиса все больнее кололо его, и Даниель вдруг подумал, что, наверно, именно в эту секунду Лиз смеется над ним. Каждый раз, когда он казался себе победителем, все тут же оборачивалось против него… Нигде ему не было хорошо. А здесь, среди этой сволочи, которая пьет и веселится в такой вечер, и подавно. И этот Франсис, он словно отпихнул его ногой. А тип на площади Этуаль, у которого сын в Индокитае
и который кричал о мире? А остальные канальи? Как они его ненавидят… Черт побери, во всем виновата дура Мирейль! Но зачем он звонил ей?.. Да просто потому, что все бросили, все покинули его. И Лэнгар ничем не лучше других, и довольно с него этого Лэнгара. Джо! Максим! Их приписывают ему, а он-то при чем? Он ничего не имел против них. Вот так и с его прошлым: он делал свое дело, и все были довольны. А сегодня те самые люди, которые науськивали его, которые собирались начать все сначала, вдруг делают постные лица и укоризненно качают головами. Поэтому ничего и не выходило. Ему тридцать лет, из них восемь он провел в тюрьме; больше четверти жизни! В одной и той же последовательности к Даниелю приходили все те же мысли, и он продолжал пить. Вино не помогало ему, от него оскорбленное самолюбие становилось еще болезненнее, острее ощущались несправедливость и нестерпимое одиночество. Его отпустили на волю, но чернь взяла верх. Он увидел, что Франсис и Лиз возвращаются к столу. Франсис держался еще прямее, чем раньше, и Даниель приготовился к скандалу.— Ради бога, Даниель! — взмолилась Мирейль, перехватившая его взгляд.
Он грубо передернул плечами, залпом выпил стакан и не сдержал отрыжки. Дора вышла из оцепенения и, как всегда глупо, захохотала:
— Хи-хи-хи, а вот и каменный человек!
Чтобы заставить Дору замолчать, Даниель под столом ударил ее ногой. Она заплакала еще громче, чем смеялась. Лиз и Франсис усаживались с торжественным видом. Лиз думала о каменном человеке и о своей мамаше, принимавшей виларовского «Дон-Жуана» за новенькую пьеску. Мадам Рувэйр сидела с покрасневшими глазами. Атмосфера над столиком сгущалась и принимала зловещий характер. Впрочем, Лиз, осмотрев зал, повсюду увидела одни надутые физиономии. Наверное, здесь все скучали. Лиз собралась было поделиться своими наблюдениями с Франсисом, но тяжелое молчание остановило ее. Чтобы не вызвать бури, она промолчала. Свирепые взгляды Даниеля были достаточно красноречивы… Гарсон принес еще бутылку шампанского, и Франсис снова увел Лиз танцевать. Время тянулось бесконечно, никто не знал, как выбраться из захлопнувшейся мышеловки.
Чтобы ничего не видеть, Даниель опустил голову на руки. Ему хотелось ударить Лиз. Она проходила в танце мимо столика и улыбалась. Даже интересно, как быстро вздорная девчонка становится законченной шлюхой. Хорошо бы поиздеваться над ней, но он был не в силах. Унижения этого вечера последовали сразу после мечтаний о реванше. Они прибавились к прежним унижениям, но видит бог, их у него было и так достаточно.
Даниель думал, что эти унижения похоронены и забыты, а они вылезают поодиночке и осаждают его… Несчастный дурак, он вообразил, что когда-нибудь все это пошатнется. Оно действительно пошатнулось, но совсем в другую сторону. Он и такие, как он, всегда были загонщиками. Они находили дичь, приканчивали ее, сдирали шкуру — и тогда появлялись хозяева и отпихивали их в сторону одним движением плеча… Но, черт возьми, сегодня, в этот вечер поражения, он, бесспорно, с теми, на чьей стороне выгода! Да, это так, но, к сожалению, люди мало испытали на себе эту войну. И почему это он, Даниель Лавердон, неизменно оказывается в одном лагере с презренным гнильем? Значит, гнилье лучше, чем сволочь, чем эта левая падаль… С гнильем еще можно жить, надо только не подчиняться ему, а командовать, заставлять его ходить по струнке. Дурацкая штука — жизнь! Все перепуталось, все дороги переплелись, разобраться невозможно. Ладно, в следующий раз мы будем умнее, мы уничтожим все на своем пути. Человеческая поросль отрастает не так уж скоро. По крайней мере наступит спокойствие. Само собой, понадобятся трудовые и каторжные лагери. Да, но пока что получается полная ерунда. Вот Дора. Она опять на панели, а все потому, что Бебе толкнул ее туда. Мирейль покорна и глупа, как овца, она способна на все, только бы услышать от него хоть одно ласковое слово. Она еще послушнее Доры. А вот Лиз, наглая Лиз, оскорбляющая его, точно он виноват, что эти женщины такие… Он надоел им всем, как вон те обезьяны, что кривляются перед оркестром…
Интересно, сколько в этом кабаке евреев? Сколько крупных и мелких подлецов? Стоит ли думать об этом! А все-таки он соскучился по хорошей газетке, которая называет вещи своими именами и свиней называет свиньями. В свое время такое удовольствие вы могли получать каждое утро… Даниель вспомнил листки серой бумаги, которые кричали о жидомасонах, жидоплутократах, жидомарксистах… Хорошее было время. Конечно, Ривароль [9] был лишь слабой заменой, эрзацем, как говорили в те времена. Но зато тогда не было никаких проблем, не над чем было ломать себе голову. Жизнь шла по прямой линии, легко и гладко, без изгибов. Было ясно, кого следует убивать…
9
Фашиствующий французский журналист времен гитлеровской оккупации.