Убийца с крестом

– О Боже, – вырвалось у Голда, когда он начал читать названия, – да ведь здесь представлена вся Организация Объединенных Наций. – Он продолжал: – "Спагетти в мясном соусе, говядина с вареным рисом, рис и бобы, кошерные хот-доги, окорок с кукурузной лепешкой, цыпленок «карри».

– Такое только в Лос-Анджелесе возможно, – сказал Замора. – Сам знаешь – у нас здесь такая национальная мешанина.

Упитанный повар-мексиканец, весь в поту от пышущего жаром гриля, заметил Замору и приветственно махнул ему.

– Как жизнь?

Замора и повар сердечно пожали друг другу руки и затрещали на уличном испанском диалекте. Голд сел за маленький столик у двери. Жар кафе здесь разгонял легкий ветерок с улицы. Замора оторвался от повара и вернулся к Голду.

– Решил, что закажешь?

– Сандвич с сыром и польскими колбасками.

Замора передал повару заказ на каком-то испано-язычном диалекте и сел напротив Голда.

– Так это твой двоюродный брат? Значит, ты на самом деле мексиканец?

Замора кивнул.

– Кроме тех дней, когда я навещаю родных матери в Дублине. Тогда я до мозга костей ирландец. – Замора с легкостью перешел на ирландский акцент. – Сейчас я тебе все объясню, Джек. Старший брат моего отца иммигрировал сюда, в Лос-Анджелес, из какой-то глухой мексиканской деревушки в тридцатых годах. Началась война, и дядя записался в американскую армию. Они отправили его на корабле в Англию дожидаться вторжения европейских союзников. Он получил увольнительную и отправился в Лондон. А там в одно дождливое воскресное утро, шатаясь по Пикадилли, он решил, что надо бы пойти послушать мессу. Сам понимаешь, война и все такое, – и никогда не знаешь, когда придет твоя очередь. После мессы дядя случайно разговорился с приходским священником, который так к нему проникся, что пригласил на небольшое симпатичное сборище «по-поддержке-наших-смелых-парней-в-форме» во второй половине того же дня. Сахарные пирожные и чай, возможно чуточку подкрепленные ирландским виски, – что-то в этом роде. Ну, и мой дядя отправился на эту церковную вечеринку и встретил там одну маленькую ирландочку. Она работала на английском военно-промышленном предпрятии, где зарплата была получше, чем дома. А дома у нее оставались три младшие сестрички, которых надо было еще поставить на ноги. То да се – и мой дядя женился на этой малышке ирландочке, а после войны вернулся в Лос-Анджелес. Рассказывать дальше?

– Рассказывай.

– Ну вот. А через десять лет после войны мои дядя и тетя отправились в Дублин, а дядя взял с собой своего младшего брата. Да, я забыл сказать: вся дядина семейка переехала в Лос-Анджелес после того, как дядя Луис – это его так зовут – получил американское гражданство за службу в армии. Но это все было сразу после войны. А лет через десять – двенадцать мой дядя Луис отправился вместе с тетей Морин в Дублин, а моего отца они взяли с собой. Думаю, ему тогда было лет восемнадцать. Он в семье самый младший. Ну так и получилось, что мой отец встретился с одной из сестер тети и привез ее в Лос-Анджелес и женился на ней. Это и была моя матушка.

– Подожди-ка. Два родных брата женились на двух родных сестрах?

– Что ж, бывает.

– Наверное.

– Поэтому мои кузены и кузины одни и те же с обеих сторон.

– И все до сих пор вместе?

– В радиусе нескольких кварталов в Восточном Лос-Анджелесе, куда ни кинь – одни Заморы. Пара братьев – копы, поэтому-то я и стал полицейским. Но я всегда мечтал быть актером. В колледже я сыграл в нескольких пьесах. Мне кажется, что я на этом просто помешан. Еда была готова. Замора сходил к стойке и принес завернутые в белую вощеную бумагу сандвичи с польскими колбасками и сыром и чиллибургер.

– Пиво здесь есть? – спросил Голд. Замора с полным ртом покачал головой.

Они молча ели, обливаясь потом и задыхаясь от жары. Повар принес пару бутылок кока-колы, и они смогли наконец запивать пишу.

– А что там с этими уличными мазилами, которых мы якобы ловим?

Голд прожевал сандвич и сквозь зубы спросил:

– О чем ты?

Замора пожал плечами.

– Не знаю, – сказал он, пытаясь удержать жирный расползавшийся сандвич. – Мы ведь их поймаем?

Голд отправил в рот очередную порцию польской колбаски с сыром и проговорил:

– Может, да, а может, нет. Лучшее, на что можно надеяться, – это то, что все это затянется, отпадет само собой, а мазилки больше нас не побеспокоят. Тогда можно продолжать быть копами.

– Ты действительно думаешь, что это просто «детские игры»?

Голд ткнул в Замору пальцем.

– Ты меня пойми. Я не говорю, что мы имеем дело с хэллоуинскими проказниками. Эти бойскауты испоганили стены мерзкими и оскорбительными словами.

– Может, это правое крыло неонацистов?

– Ты имеешь в виду «Смиренное братство», «Арийскую нацию», Калифорнийский клан? Кого-то из них?

– Да.

– Думаю, все может быть. Я уже чертовски стар, кажется, всего навидался. Но всегда найдется что-то новенькое, чтобы загнать тебя в угол. Все может быть.

Замора покончил со своим чиллибургером и вытер бумажной салфеткой рот.

– Знаешь, я никогда не мог понять все эти дикие шайки ненавистников и что ими движет.

Голд пожал плечами, продолжая жевать, сказал:

– А что тут понимать? Они людей не любят.

– Но я имею в виду не просто «не любить людей», а ненавидеть отдельные группы людей, людей другого сорта, не как они сами... Понимаешь, о чем я? Это как-то так... так... не по-американски, что ли.

Голд покачал головой.

– Не будь наивным, Шон. Фанатизм – такое же американское явление, как и Четвертое июля. Сто тридцать лет назад в этой стране ты мог владеть человеком, если у него был другой цвет кожи. То же и с антисемитизмом. Среди лучших американских граждан немало ярых антисемитов. Генри Форд. Чарльз Линдберг. Эрнест Хемингуэй. Люди, которые хотели бы, чтобы мы выиграли войну только после того, как Гитлер закончил свою работу.

– Почему все так ненавидят евреев? У меня тетка через слово повторяет «проклятые жиды». Почему именно евреи?

Голд умоляюще сложил руки.

– Из нас двоих это ты не еврей. Ты мне и ответь.

– Я не знаю, Джек, – беспомощно проговорил Замора.

– А я тем более, – Голд зажег сигару, погасшую в маленькой пластмассовой пепельнице. Затянувшись, он продолжал: – Послушай, причина, которая лежит на поверхности, – мы, мол, убили вашего Христа, и все такое прочее. Но я полагаю, что есть и настоящая причина. За всю мировую историю евреи отказывались быть тупыми неудачниками. Люди ненавидят их – нас – за это. Ведь в любой стране, в любом деле, если еврей посвящает себя чему-то – уборщик это, или продавец, или ассенизатор, – в любом деле им лучше удается не вымазаться в дерьме. Евреи отказываются лакействовать. Уж если две тысячи лет назад они не соглашались быть «слушаюсь-что-прикажете», то уж тем более теперь не соглашаются. Если еврей занят каким-то делом, он всегда считает, что можно сделать его еще лучше. Он всегда хочет стоять во главе дела.

Замора улыбнулся.

– Тогда почему бы тебе не стать начальником вместо Гунца?

– Это цель для кого-то другого. Не для меня. – Голд поднялся. – Пойдем-ка вернемся в офис. Там по крайней мере прохладно. Сколько мы должны твоему брату?

Замора тоже встал.

– Все уже улажено. Я даю тебе взятку за то, что ты разрешил мне сегодня прийти позже.

Голд ухмыльнулся.

– Меня, конечно, можно подкупить, но не сандвичем с польской колбаской.

Они рассмеялись и вышли на улицу.