Убийство на Аппиевой дороге

– Пусть лучше шныряют днём, чем ночью.
– Ночью в яме было темно, хоть глаз выколи. Тусклый свет звёзд сквозь дыры в соломенной крыше не в счёт; при нём всё равно ничего не разглядишь. В темноте писк и царапанье когтей сводили с ума. – Что с них взять – голодные.

– Не они одни.

– Да уж. Я слышу, как урчит у тебя в животе. Съешь-ка ты эту чёрствую краюху, пока её крысы не слопали.

Наши сторожа приносили нам хлеб по утрам; но бывало, что они пропускали день. Наученные горьким опытом, мы стали приберегать часть хлеба – на случай, если назавтра нас оставят без еды. Для крыс хлеб был неизменным предметом вожделения, хотя прежде они при дневном свете не показывались.

– А который час, как ты думаешь? – нерешительно спросил Эко.

– Полдень примерно – если судить по свету. Может, они сегодня не появятся.

Может, они вообще больше не появятся. Эта жуткая мысль не раз закрадывалась мне в голову, да и Эко, наверно, тоже; но вслух ни он, ни я этого не говорили. Что, если они попросту бросили нас здесь? Предоставленные самим себе, мы сможем без помех рыть лаз под стены конюшни; но надолго ли у нас хватит сил без еды и воды? Мы находились в руках неизвестных. Можно сказать, что о нас заботились: почти каждый день спускали в яму хлеб и воду, столько, чтобы хватало не только напиться, но и умыться; раз в несколько дней даже вытаскивали и опорожняли ведро, в которое мы с Эко справляли нужду. Но о намерениях своих сторожей мы могли только гадать. Почему они не прикончили нас и не оставили на дороге, как Давуса? Зачем увезли так далеко от Рима? А может, мы вовсе и не так далеко? Может, всё время езды, которая, по уверениям Эко, заняла четыре дня, нас возили взад-вперёд, чтобы сбить с толку? Для чего нас держат здесь? Что собираются с нами сделать? Кто, в конце концов, эти люди, которые схватили нас и держат в этой яме?

– Сорок дней! Помнишь, Бетесда…

Стоило мне произнести её имя, как у меня перехватило горло. Бетесда и Диана – что с ними? Страх за них не давал мне покоя. Я пытался не думать о них; но это было выше моих сил. Да и о чём ещё думать в вонючей яме?

– Помнишь, Бетесда рассказывала старинную еврейскую легенду, слышанную от отца – о праведном человеке и великом потопе? Тот праведник построил большую лодку и взял на него каждой твари по паре. И начался дождь, он лил сорок дней и сорок ночей подряд. Представляешь, сорок дней в лодке, теснота и вонь от всех этих животных, болтанка, а с неба льёт и льёт, и на тебе нет сухой нитки…

– Ему хотя бы голодать не пришлось, - заметил Эко, у которого в животе опять заурчало. – У него были все эти животные, которых он мог забивать и есть.

– Не знаю, не знаю. Животных он вроде взял, чтобы сохранить. Хорошо хоть, погода стоит более-менее сухая, а то бы нас затопило.

Что верно, то верно. Когда однажды ночью случилось гроза, то сквозь дыры в крыше на нас лило, как из ведра, и мы оказались в луже.

– Нам ещё повезло, что ни ты, ни я тут не заболели.

– Это как сказать, папа.

– То есть?

– Раз уж нас до сих пор не убили, значит, нас приказано оставить в живых. И если бы один из нас заболел, может, нас бы отпустили. Или хотя бы забрали из этой ямы в более приличное место.

– Может быть, хотя…

– Проклятье!

Крутнувшись на месте, Эко с маху врезал кулаком по земляной стене, уже носившей следы множества ударов. Не реже двух раз на дню, а порой и среди ночи его охватывала ярость, и он давал ей выход, колотя по стене. Я ему завидовал. Взрывы ярости приносили ему хотя бы временное облегчение. Это заточение сводило с ума. Для меня оно стало самым тяжёлым испытанием за всю жизнь. Есть в натуре римлянина что-то такое, что не может смириться с сидением взаперти. Среди других народов, которыми правят цари, заточение – обычное наказание. Это потому, что царь хочет заставить непокорных страдать. А что же может быть лучше, чем запереть врагов в клетку или бросить в яму и наслаждаться, наблюдая, как они слабеют телом и разумом; рассказывать, как страдают их близкие, слышать их мольбы и вселять в них надежду, обещая освобождение – а потом лишать её. Но в республике наказание применяется не для того, чтобы правитель мог потешить себя; оно служит средством раз и навсегда избавить общество от преступника, которого либо казнят – порой довольно жестоким способом, особенно если преступник обвиняется в кощунстве – либо позволяют выбирать между казнью и изгнанием. Заточить человека, пусть даже за самое страшное преступление, слишком жестоко даже по римским меркам.

Я вспомнил о дебатах, разгоревшихся в сенате в тот год, когда Цицерон, будучи консулом, заявил, что раскрыл заговор Катилины, имевший целью ниспровержение республики. Цицерон потребовал немедленной казни всех участников. Многие возражали, и Цезарь предложил, чтобы до полной победы над Катилиной заговорщиков поместили под стражу. Трудность состояла в отсутствии тюрем. В Риме есть несколько жалких темниц, где приговорённые к смерти преступники содержатся в ожидании казни. Долгим это ожидание не бывает, ибо приговоры приводятся в исполнение без проволочек. Но тюрем, рассчитанных на длительное содержание узников, в республике нет. Кроме того, создавать прецедент долговременного тюремного заключения было опасно. До чего мы дойдём, допуская возможность на законных основаниях лишить римского гражданина свободы передвижения? Ведь эта свобода составляет самую суть понятия гражданства, ибо именно право приходить и уходить, приезжать и уезжать, когда вздумается, и отличает свободного гражданина от раба. Если же гражданин совершает нечто столь ужасное, что ради республики его надлежит лишить первейшего права римского гражданина, он, несомненно, заслуживает изгнания или казни.

В конце концов, Цицерон сумел настоять на своём. Всех так называемых заговорщиков, в том числе отчима Марка Антония, удавили без суда. Многие из сенаторов вознегодовали, если не тогда, то позднее; их негодование, умело подстрекаемое Клодием, и привело к изгнанию Цицерона, которое длилось шестнадцать месяцев. Но даже злейшие враги Цицерона не предлагали заключить его в тюрьму, словно царедворца, который прогневал царя.

В таких размышлениях я находил отдушину, отвлекаясь, пусть ненадолго, от безысходности и неизвестности; точно так же, как Эко отводил душу, колотя по стене.

Внезапно Эко перестал молотить стену и замер. Сверху донёсся знакомый скрип двери. Ноздри мои уловили запах свежего хлеба – столь слабый, что он мог быть плодом моего воображения. В животе у Эко заурчало пуще прежнего, а мой рот наполнился слюной, точно у собаки перед кормёжкой. Как же быстро и безжалостно заточение лишает узника человеческого достоинства. Как же быстро оно доводит его до состояния скота.

Следующий день, если верить подсчётам Эко, был сорок первым днём нашего плена.

Чтобы чем-то занять себя, я стал вычислять точную дату, но интеркалярий, добавочный месяц високосного года, путал все расчёты. Я точно знал, что февраль уже кончился – нас схватили два дня спустя после ид, которые в феврале приходятся на тринадцатый день; и знал также, что и интеркалярий успел завершиться. Сейчас должно быть начало марта. Сложность заключалась в том, что количество дней в интеркалярии постоянно менялось. Его определял жрец, в зависимости от того, сколько дней требуется для восполнения годичного цикла. Сам же интеркалярий добавлялся раз в два года; причём не всегда. Бывало, что два гола проходили без добавления интеркалярия.

Выслушав мои рассуждения, Эко задумался.

– Сколько дней в интеркалярии в этом году?

– Вроде двадцать семь.

– Странно. – Эко с сомнением покачал головой. – Я думал, в интеркалярии всегда столько же дней, сколько в феврале.

– Нет.

– Но…

– В любом случае. В этом году в феврале было только двадцать четыре дня.

– Не двадцать восемь?

– Нет. В этом году в январе было, как всегда, двадцать девять дней, в феврале двадцать четыре, в интеркалярии двадцать семь, а в марте, как всегда, будет тридцать один. Да ведь списки месяцев с числом дней в них вывешивались на Форуме каждый день с начала года. Неужели ты ни разу их не видел?

– Я никогда не обращал внимания на такие пустяки. У меня и так голова забита.

– Но откуда же ты тогда знаешь, в какие дни бывают заседания сената, и на когда выпадают праздники, и когда открыты банки?

– Да очень просто. Спрашиваю Менению. Женщины всегда знают такие вещи. У них, должно быть, от природы чувство времени. Они всегда могут сказать, на каких рынках завтра будет торговля, а на каких нет; когда надо купить больше продуктов, потому что завтра праздник, и торговцы не приедут; ну, и всякое такое в том же духе.