Убийство в доме тетушки Леонии

— Нужно, чтобы вы свыклись с этой мыслью. Должна вам сказать, что со стороны издательства проблем не будет. Я вчера разговаривала с Филиппом Дефоржем — естественно, под большим секретом. Он согласен. О своем решении вы можете сообщить мне завтра. Но, раз уж мы начали этот разговор, я хотела бы поговорить с вами еще об одном предмете, который меня занимает. Я недавно узнала, что через два года вы уходите на пенсию. Полагаю, не для того, чтобы сидеть сложа руки. Но таким образом, ваше место в университете будет свободно…

Он изумленно посмотрел на нее. Она улыбнулась и сладким голосом продолжила:

— У меня там есть друзья… Через два года это было бы чудесно. Я уверена, что если вы предложите мою кандидатуру…

Гийом Вердайан судорожно вцепился в руль. В тот момент он готов был удушить ее, и неизвестно, что бы произошло, если бы не появилась эта Дамбер со срочным сообщением для Аделины… Ему не хотелось вспоминать, в какой кошмар превратилась тогда его жизнь. Он потерял покой, не мог ни пить, ни есть. Он не видел выхода. Чувствовал себя, как попавшая в ловушку лабораторная крыса. И вот, отчасти благодаря Максу Браше-Леже, он нашел радикальное средство, чтобы заставить ее отступить. Вердайан заранее смаковал победу.

Резко свернув на стоянку перед «Старой мельницей», он чуть не задел полицейскую машину, припаркованную в самом центре. Ругая привилегии и злоупотребление властью, он собирался подняться к себе в номер, когда услышал слова, заставившие его замереть у подножия лестницы:

— Какой ужас! Такая хорошая клиентка! Убита! Бедная мадам Бертран-Вердон! Какой ужас!

В это самое время в Париже, в роскошной гостиной своего дома недалеко от парка Монсури Макс Браше-Леже пребывал в отчаянии. Парализованный страхом потерять самое дорогое для него существо, он уже несколько часов неподвижно сидел в черном кожаном кресле перед молчащим телефоном, прикрыв глаза, с всклокоченными волосами, терзаемый одним из своих знаменитых приступов экзистенциального ужаса.

Все началось с того, что Доминика попросила его появиться на заседании Прустовской ассоциации. Ее настойчивость должна была показаться ему по меньшей мере подозрительной. Но в минуту слабости, одного воспоминания о которой ему было достаточно, чтобы вновь испытать недавнее наслаждение, он согласился. Однако после грандиозного скандала накануне передумал. Доминика ушла среди ночи, громко хлопнув дверью.

Сегодня утром, проведя несколько часов у окна, в напрасном ожидании ее возможного возвращения, Макс Браше-Леже решил не ехать. В любом случае это не может повредить его репутации. Он безуспешно пытался дозвониться до дома тетушки Леонии. Никто не брал трубку. Невероятно, в этой чертовой организации нет даже секретарши, чтобы отвечать на телефонные звонки! А пока он занимал телефон, быть может, звонила Доминика и услышала короткие гудки! Измученный, Макс Браше-Леже отправил телеграмму следующего содержания: «Не могу приехать. Сел голос. МБЛ». Так что, если Доминика окажется там, он будет наказан. Если он будет в другом месте…

Великий парижский критик поглубже устроился в кресле, уронил величественное чело на тонкие руки интеллектуала и, как все брошенные любовники мира, заплакал, некрасиво и громко всхлипывая.

Глава 8

Из окна своего небольшого, но шикарного номера — декоративные балки, ковер, ванная, телевизор — Патрик Рейнсфорд, американский коллега профессора Вердайана, но более молодой, более подвижный, более энергичный, увидел подъезжавшую полицейскую машину и не на шутку встревожился. В десятый раз он провел рукой по своим волосам — светлым, густым и послушным. Украдкой он культивировал хемингуэевский стиль, к которому многие его студентки были неравнодушны, и говорил с подчеркнуто оксфордским акцентом, объясняя это тем, что его мать была англичанкой. Свое решение изучать французскую литературу и прекрасное французское произношение он приписывал памяти луизианской прапрапрабабки, не уточняя, что скорее всего она была одной из многочисленных проституток, высланных в Новый Орлеан в восемнадцатом веке.

Сюда он приехал в командировку. Рейнсфорд никогда не был прустоведом. Боже упаси! Он был далек от устаревшей и нелепой идеи посвятить всю жизнь одному автору. Нет, его интересовала прежде всего теория. Десять лет назад вместо диссертации он опубликовал небольшой томик, забавно озаглавленный: «Критика новой критики: взгляд через океан». Мало кто понял в нем хоть что-нибудь, но послесловие было написано ректором, делавшим в тот момент погоду в университетской прессе и имевшим возможность надавить на журналистов из «Нью-Йорк таймс». Сие небольшое произведение и особенная забота его грозного наставника быстро обеспечили Рейнсфорду звание профессора и назначение на кафедру по его собственному выбору. Оказавшись в университете, он с блеском и энтузиазмом стал участвовать в собраниях различных комитетов, бывать у представителей местного высшего общества, очарованных его британским акцентом, и в подходящий момент нашел там богатую, еще не старую и не очень надоедливую жену, которая его обожала. Когда встал вопрос о новом заведующем кафедрой романских языков, его имя возникло само собой. И в течение некоторого времени он систематически «конструировал» свое окружение и свою репутацию. Последние несколько месяцев постоянно посещал бесконечные службы в англиканской церкви, намереваясь стать следующим деканом. Все шло как по маслу. Не хватало только небольшого штришка, из-за чего он и приехал на это заседание Прустовской ассоциации.

В самом деле, он нанес первый кощунственный — но необходимый — удар по традициям колледжа, введя на первом курсе педагогически-активно-компьютерные методы обучения, чем вызвал резкий приток желающих изучать французский язык, приглашал (и по необходимости выпроваживал, в зависимости от смены тенденций в критике) поочередно структурапистку, марксиста, деконструктивиста и феминистку. Недавно он нанял специалиста по франкоязычной литературе. Теперь ему срочно понадобился какой-нибудь известный генетический критик для Центра постмодернистских рукописей. И орден Почетного легиона. После этого он сможет спокойно оставить их всех грызться между собой, наблюдая за ними с высоты своего нового положения. Когда он узнал, что министр почтит своим присутствием заседание Прустовской ассоциации, что самый известный литературный критик Браше-Леже, к которому в обычное время невозможно даже подступиться, соизволит произнести там несколько слов, он, не колеблясь ни секунды, сел в первый же самолет (компании «Эр Франс», так как там кормят чуть менее отвратительно, а он претендовал на репутацию гурмана), вылетающий из Бостона. И все бы уже было на мази, как говорят подростки, если бы не проблема Бертран-Вердон.

Несколькими днями раньше, по прибытии в Париж, Патрик Рейнсфорд посчитал совершенно естественным приглашение на чай к председательнице Прустовской ассоциации, присланное ему в гостиницу. Он ответил не сразу, не желая связывать себе руки, если вдруг подвернется что-то поинтереснее — вечеринка в посольстве, ужин в «Ритце» за счет правительства, какой-нибудь вернисаж, где было бы полезно показаться. С другой стороны, министр или его жена могут заскочить на пресловутый чай, и раз уж Джерри Льюис, Кирк Дуглас и множество других американцев недавно удостоились ордена, то почему бы ему не закинуть удочку по поводу своего Почетного легиона или на худой конец медали «За заслуги в области литературы и искусства»? Он не надеялся увидеть там Браше-Леже, но, полагая, что всегда можно отказаться в последнюю минуту, сославшись на коварный эффект смены часовых поясов, все-таки принял приглашение. Секретарша заверила его по телефону, что «мадам Бертран-Вердон будет счастлива его видеть». Чудный голос у этой секретарши. «Из нее вышла бы красавица, дай она себе труд приодеться», — подумал он, когда она открыла ему двери претенциозной квартиры на улице Сент-Ансельм. Комната, выкрашенная в белый цвет, с драпировкой псевдо-Фортуни, была продуманно обставлена мебелью в стиле ампир и Луи-Филипп и книгами всех сортов, призванными отобразить эклектичные вкусы хозяйки либо ее желание показать, что она вообще что-то читает. В тот момент, когда он вошел, струнный квартет занимал свои места. Не повезло — он ненавидел классическую музыку. Но разворачиваться было уже поздно — хозяйка его заметила.

— А вот и профессор Рейнсфорд! — воскликнула она. — Сюда, сюда, дорогой друг. Мы не начинали без вас.

Он встречал ее один раз в Вашингтоне — или это было в Нью-Йорке? — на приеме в посольстве и испытал тоже странное чувство гадливости. Мадам Бертран-Вердон умела одеваться. Серьги, браслеты и колье из витого золота прекрасно дополняли восхитительно сшитое черное платье. И она, бесспорно, умела краситься. Бледно-зеленые тени придавали глубину довольно обычным карим глазам и подчеркивали копну черных, отлично подкрашенных и подстриженных волос. Румяна, искусно наложенные на слегка выдающиеся скулы, отвлекали внимание от тонких губ, тщательно утолщенных помадой, и чуть слишком острого подбородка, издалека могущего показаться волевым.

Тогда почему, увидев это любезно обращенное к нему лицо, дружески протянутую руку в бриллиантах, Патрик Рейнсфорд ощутил сильное желание сбежать, сдержать которое стоило ему огромного труда?

«А phony», [17] — мелькнуло у него в голове. И тут же на его втором родном языке: «Рыбак рыбака видит издалека». Вслух он произнес:

— Дорогая, как приятно видеть вас снова. Последний раз мы встречались по ту сторону океана, если память мне не изменяет…

17

Обманщица (англ).

Он пожал протянутую руку и был представлен нескольким особам, чьи ненужные имена тут же поспешил забыть, кроме имени Филиппа Дефоржа, имевшего некоторый вес в издательстве Мартен-Дюбуа, и виконта Эдуарда де Шарея, от которого надеялся получить приглашение в один из его замков в провинции. Был тут, естественно, и Вердайан. Разговаривая с ним на профессиональные темы, Патрик Рейнсфорд рассеянно оглядывал присутствующих. Невероятно, но там не было ни одной женщины, с которой стоило бы поразвлечься. Разве что секретарша. Было ясно, что не ожидаются ни министр, ни его жена, ни Браше-Леже. Музыкальная часть оказалась еще более утомительной, чем он ожидал. Но настал черед бутербродов из самого дорогого магазина, всевозможные сорта чая были вполне сносными, шампанское самого удачного года… Он уже собрался улизнуть с первой партией приглашенных, когда Аделина Бертран-Вердон, ловко извернувшись, вклинилась между ним и дверью.