Убийство в теологическом колледже

– Джарвуд расследовал смерть моей жены. Вы хотите меня убедить, что этого не знали?

– Как я мог об этом узнать, архидьякон? Как мог об этом знать кто-либо из нас? О таких вещах распространяться не принято. И Джарвуд не исключение. Он приезжает к нам, чтобы отдохнуть от работы. Я вижу, что вам неприятна эта встреча, сожалею, что так вышло. Его присутствие, видимо, вызывает чрезвычайно тягостные воспоминания. Но это всего лишь странное совпадение. Такое происходит каждый день. Я так понимаю, инспектор Джарвуд перевелся из столичной полиции в Суффолк пять лет назад. Должно быть, вскоре после смерти вашей жены.

Отец Себастьян не стал произносить слово «само-убийство», но понял, что оно повисло в воздухе. Трагедия, которая произошла с первой женой архидьякона, разумеется, не была секретом в церковных кругах.

– Он должен уехать, – проговорил архидьякон. – Я не готов сидеть с ним за одним столом.

Отец Себастьян разрывался между искренним состраданием, не настолько, впрочем, сильным, чтобы причинить дискомфорт, и более личным чувством.

– А я не готов указать ему на дверь, – ответил он. – Инспектор у нас в гостях. Какие бы воспоминания его присутствие ни воскрешало, я уверен, два взрослых человека смогут высидеть за одним столом и не спровоцировать скандал.

– Скандал?

– Это подходящее слово, архидьякон. Почему вы так злитесь? Джарвуд делал свою работу. Ничего личного.

– Это стало личным с первой секунды, когда он появился в моем доме. Этот человек почти обвинил меня в убийстве. День за днем он ошивался рядом, даже когда я с ума сходил от горя и был слишком раним, допекал меня расспросами, выяснял все мельчайшие детали моего брака, которые не имели к нему никакого отношения. Слышите, никакого! Когда расследование закончилось и вынесли вердикт, я пожаловался в столичную полицию. Сходил в полицейское бюро жалоб, почти не ожидая, что мое дело воспримут всерьез. К тому времени я пытался все забыть. Но в столичной полиции навели справки и признали, что Джарвуд переусердствовал.

– Переусердствовал? – Отец Себастьян прибег к известной банальности: – Я думаю, он считал, что исполняет свой долг.

– О чем вы говорите? Долгом там и не пахло! Он считал, что может состряпать дело и создать себе имя. Для него это могло обернуться неожиданной удачей. Местный священник обвиняется в убийстве собственной жены! Вы знаете, какой вред такого рода голословное утверждение могло причинить епархии? А приходу? Он меня мучил, и ему это доставляло удовольствие.

Такое обвинение никак не вязалось у отца Себастьяна с Джарвудом, которого он знал. Священника снова переполнили противоречивые эмоции. Он сочувствовал архидьякону, колебался, говорить или нет с Джарвудом, боялся без необходимости побеспокоить человека, который, как он подозревал, и умственно и физически был слаб, и понимал необходимость провести эти выходные так, чтобы больше не настраивать против себя Крэмптона. Все эти переживания, как ни нелепо это звучит, вылились в один неприятный, но важнейший вопрос: как рассадить всех за ужином? Он не мог посадить вместе двух полицейских: они явно не захотели бы поддерживать разговор на профессиональные темы. Он и сам не хотел бы подобной беседы за своим столом. (Отец Себастьян всегда думал о столовой в колледже только как о «своем» обеденном зале и «своем» столе.) Очевидно, что Рафаэля с отцом Джоном нельзя сажать ни рядом, ни напротив архидьякона. А вот Клив Стэннард даже в лучшие времена был скучным гостем, так что он вряд ли станет навязываться Крэмптону или Дэлглишу. Как бы он хотел, чтобы его жена оказалась рядом. Если бы Вероника была жива, таких проблем просто не возникло бы. Священник почувствовал легкую обиду, что она оставила его в столь затруднительном положении.

В этот момент раздался стук в дверь. Обрадовавшись заминке, он сказал «войдите». Появился Рафаэль. Архидьякон едва взглянул на него.

– Вы же об этом позаботитесь, не правда ли, Морелл? – сказал он. И вышел.

Отец Себастьян, хотя и довольный тем, что их прервали, был не в настроении проявлять дружелюбие, и его «Что случилось, Рафаэль?» прозвучало резковато.

– Инспектор Джарвуд, отец. Он бы предпочел не обедать со всеми вместе. Спрашивает, можно ли ему принести что-нибудь в комнату.

– Он плохо себя чувствует?

– Думаю, что не очень хорошо, хотя на плохое самочувствие не жаловался. Инспектор увидел за чаем архидьякона и, подозреваю, не хочет без особой надобности встречаться с ним снова. Есть он не стал, и я проводил его в комнату, чтобы удостовериться, все ли в порядке.

– Он объяснил, что его так расстроило?

– Да, отец, объяснил.

– Он не имел права посвящать в это дело посторонних. Ни тебя, ни кого-то другого. Это было непрофессионально и глупо. Тебе следовало его остановить.

– Он рассказал немногое, отец. Но зато интересные вещи.

– Что бы он ни рассказал, это должно остаться тайной. Лучше сходи к миссис Пилбим и попроси для него ужин. Суп и салат, что-нибудь в этом роде.

– Думаю, ему больше и не надо, отец. Он сказал, что хотел бы остаться один.

Отец Себастьян не знал, имеет ли смысл поговорить с Джарвудом, но потом решил, что не стоит. Инспектор пожелал остаться один, что было, наверное, лучшим решением. Архидьякон собирался уезжать на следующее утро сразу после раннего завтрака: хотел вернуться в приход, чтобы уже в десять тридцать прочитать проповедь на воскресной приходской литургии. Он намекнул, что ожидает важных лиц. И если повезет, эти двое больше не увидят друг друга.

Директор устало направился вниз по лестнице в студенческую гостиную, где его ждали две чашки чая «Эрл Грей».

22

Столовая выходила окнами на юг и по размеру и стилю практически точно копировала библиотеку с такой же сводчатой крышей и таким же количеством высоких узких окон, хотя вместо живописного витражного стекла в них стояло оконное стекло изысканного бледно-зеленого цвета с узорами в форме виноградной лозы. Простенки между ними были украшены тремя большими полотнами прерафаэлитов – подарками основательницы. Одна, кисти Данте Габриэля Россетти, изображала девушку с огненно-рыжими волосами, сидящую у окна с книгой, и, при наличии фантазии, могла считаться религиозной. На второй, откровенно светской, Эдвард Бёрн-Джонс нарисовал трех темноволосых девушек, танцующих в водовороте золотисто-коричневого шелка под апельсиновым деревом. А на третьей – самой большой – Уильям Халман Хант запечатлел стоящего у церковного плетня священника, который совершал обряд крещения группы бриттов. Эти картины не вызывали у Эммы восторга, но они, без сомнения, составляли ценную часть наследия колледжа. Самой комнате, очевидно, отводилась роль семейной столовой, но, похоже, оформляли ее, руководствуясь не соображениями практичности или потребностью в тесном общении, а стремлением покрасоваться. Даже традиционно большая викторианская семья почувствовала бы себя неуютно в обстановке, демонстрирующей исключительное богатство предков. Персонал колледжа Святого Ансельма явно привнес некоторые изменения и приспособил столовую под собственные нужды. Резной дубовый стол овальной формы занимал почетное место в центре комнаты, но его удлинили, добавив в середину шесть футов некрашеного дерева. Стулья и украшенное витиеватой резьбой кресло явно были подлинными; еду на кухне подавали не из привычного люка, а ставили на длинный подсобный столик, покрытый белой скатертью.

Миссис Пилбим, которой помогали два студента, ждала у стола. Студенты дежурили по очереди. Сами Пилбимы ели ту же еду, но за столом в гостиной миссис Пилбим. Эмма еще в первый свой визит удивилась, насколько здорово работал столь оригинальный порядок. Миссис Пилбим, казалось, нутром чуяла тот самый момент, когда с очередным блюдом было покончено, и всегда появлялась вовремя. В звонок никто не звонил, первое блюдо и горячее ели в полном молчании, а в это время один из студентов читал отрывок из какого-нибудь произведения, стоя за кафедрой слева от двери. Эта обязанность тоже переходила ко всем по очереди.

Тему выбирали сами студенты, а отрывок было не обязательно брать из Библии или из религиозных текстов. Эмма слышала «Пустошь» Элиота в исполнении Генри Блоксэма, Стивен Морби с выражением читал рассказ из сборника П.Г. Вудхауса про Муллинера, а Питер Бакхерст остановил выбор на «Дневнике незначительного лица».

Для Эммы подобная система имела ряд преимуществ. Девушке нравилось, что читают, ей был интересен личный выбор, к тому же она могла наслаждаться отличной стряпней миссис Пилбим, не отвлекаясь на светские разговоры, и не нужно было, как положено, вертеться туда-сюда.

Во главе стола обычно сидел отец Себастьян, и потому ужин в Святом Ансельме был немного похож на семейный. Но когда чтение подходило к концу, а вместе с ним и два первых блюда, предшествующая тишина, видимо, способствовала возникновению беседы, которая в большинстве случаев непринужденно текла все то время, пока чтец наверстывал упущенное, накладывая горячую еду из блюда с крышкой. В конце концов все перемещались в студенческую гостиную выпить кофе или выходили через южную дверь во двор. Разговоры часто затягивались до повечерия, после которого обитатели колледжа обычно расходились по комнатам, храня молчание.