Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты

Квартиры окружали нас со всех сторон серым мрачным прямоугольником, но единственным признаком наличия в них жильцов были голоса, проникавшие сквозь стены, мусор, горой возвышавшийся в контейнере, и машины, припаркованные на стоянке. Возможно, я чувствовала бы себя в большей безопасности, если бы была знакома с соседями и представляла себе, что они за люди. Их ночные звуки, цокот каблуков по полу, внезапно громкий голос, смех ребенка заставляли меня просыпаться по ночам. Я вставала и шла посмотреть, как там Мия. Она спала в соседней комнате в раскладном манеже.

Ночь за ночью я лежала без сна, заново проигрывая в уме судебную тяжбу с Джейми.

Я стояла перед судьей, рядом с Джейми и его адвокатом. Я была бездомной и боролась за опеку над Мией. После месяцев психологического насилия со стороны Джейми у меня развилась депрессия, которую теперь он использовал в качестве аргумента против меня – в таком состоянии я не могу воспитывать нашу дочь. Как будто я всегда была неудачницей! Адвокат Джейми и судья, казалось, считали, что я сама выбрала такую жизнь, как будто я считаю, что растить ребенка, не имея постоянного жилья, – обычное дело. Как будто я не думаю каждую секунду о том, как улучшить наше положение, не использую для этого любую возможность. Как ни странно, против меня использовали тот факт, что я увезла Мию оттуда, где надо мной постоянно издевались и доводили до того, что я валялась на полу, свернувшись в клубок, и рыдала, как ребенок. Они не хотели понимать, что так я пыталась дать дочери лучшую жизнь – все видели только то, что я забрала Мию из дома, который, по их мнению, обеспечивал нам безопасное существование.

Каким-то инстинктивным, почти животным усилием я все-таки сумела выиграть процесс. Я нашла для нас жилье, место, где Мия могла быть со мной. И все-таки по ночам я терзалась чувством вины за все, чего нас лишила. Иногда это чувство было таким сильным, что я не могла полностью посвящать себя Мие. Я продолжала читать ей книги по вечерам и укачивать в том же детском креслице, в котором когда-то укачивала меня моя мама. Я говорила себе, что завтра будет лучше; что завтра я буду лучшей матерью.

Я сидела и смотрела, как Мия ест, или ходила взад-вперед по кухне, пила кофе и рассматривала листки с нашим бюджетом и моим рабочим расписанием, развешанные по стенам. Если нам предстояло идти за покупками, я все утро просиживала, сводя баланс моего банковского счета и карты, на которую начислялись льготы – субсидии на продукты от государства, – чтобы точно знать, сколько денег у нас осталось. Льготные карты в то время были еще в новинку, их начали использовать только в 2002 году. Еще будучи беременной, я подала заявление на продуктовые купоны, и Джейми частенько вспоминал, как его мать расплачивалась за продукты социальными марками, при этом презрительно ухмыляясь. Я испытывала благодарность за возможность накормить семью, но вместе с продуктами тащила на себе груз стыда, пытаясь отогнать навязчивые мысли о том, что кассирша подумала обо мне – женщине с младенцем, покупающей продукты на государственные деньги. Все видели, как я расплачиваюсь продуктовыми купонами, большими яркими бумажками, за яйца, сыр, молоко и арахисовое масло. Но никто не видел, как я рассчитываю бюджет, который колебался в районе 200 долларов в зависимости от моей занятости, и что это все наши деньги на еду. Мне приходилось растягивать их до конца месяца, когда баланс карты снова пополнялся. Никто не видел, как я ем бутерброды с арахисовым маслом и вареные яйца, рассчитывая, сколько кофе могу насыпать в чашку, чтобы банки хватило на весь срок. В то время я об этом не знала, но правительство уже озаботилось тем, чтобы избавить от позорного клейма 29 миллионов человек, использовавших продуктовые купоны, придумав для программы другое название: «Дополнительное финансирование питания». Но, вне зависимости от названия, отношение к программе не менялось: бедняки тратят денежки налогоплательщиков на то, чтобы наедаться всяким мусором.

Несмотря на массу других проблем, я постоянно терзала себя мыслями о том, хорошая ли я мать. Я не справлялась с материнскими обязанностями: я больше заботилась о том, как протянуть следующую неделю, чем о собственном ребенке. Пока мы жили с Джейми, его работа давала мне возможность сидеть дома с Мией. Я скучала по тем дням, которые мы проводили только вдвоем, исследуя окружающий мир и поражаясь ему. Теперь мы постоянно куда-то спешили. Вечно опаздывали. Вечно ехали. Торопились поесть и прибрать за собой. Не могли себе позволить просто остановиться и передохнуть. Боясь, что я чего-то не успею, о чем-то забуду, подведу нас еще сильнее, я перестала уделять время дочери – хотя бы на то, чтобы посмотреть, как гусеница ползет по дорожке в саду.

Хотя остальные соседи больше напоминали призраков, проявлявших себя разве что звуками смыва в туалете или скрежетом стула, передвигаемого по полу, дама, которая жила подо мной, действовала куда более активно, начиная стучать в потолок ручкой от швабры и громко ругаться всякий раз, как Мия пробегала по голому полу. Когда мы только переехали, я смела листья и паутину с балкона вниз на землю. Она тут же заорала: «Что за черт?!» – со своего балкона под нами. Помимо стука шваброй в потолок, это был единственный раз, когда она решила со мной пообщаться, хоть и не напрямую.

– Что это за дерьмо?! – продолжала она. – Какого черта ты мне его вывалила на голову?

Я скользнула внутрь, осторожно прикрыла балкон и, съежившись, присела на диван, надеясь, что она не поднимется и не станет колотить в дверь.

Соседи сверху – мать с тремя детьми – редко бывали дома. В первые недели я только изредка слышала их. Я ложилась спать около десяти вечера, а они примерно в это же время поднимались по лестнице к себе в квартиру. Минут через двадцать у них все стихало тоже.

Однажды утром, на рассвете, я услышала, как они спускаются, и подбежала к окну, чтобы посмотреть – мне было любопытно, какие еще люди оказались со мной в одной ситуации.

Я увидела высокую женщину в красно-фиолетовой куртке и белых кроссовках. При ходьбе она сильно хромала. Двое мальчиков школьного возраста и девочка помладше шли за ней. Трудно было даже представить, каково ей приходится. У меня-то ребенок был только один! После этого я видела ее еще несколько раз. Ее дочка всегда ходила аккуратно причесанная, с косичками, завязанными яркими ленточками. Я гадала, куда они уезжают на весь день, как она умудряется добиться, чтобы дети вели себя так тихо и воспитанно. Она казалась мне хорошей матерью – дети ее уважали, что вызывало у меня зависть. Мой ребенок только-только научился ходить, но уже убегал от меня или отбивался каждую секунду, которую не спал.

– Жизнь заставит – и не к такому привыкнешь, – сказала мне моя соседка по имени Брук, когда мы однажды возвращались в свои квартиры после внезапной проверки на предмет употребления алкоголя. Мы с ней столкнулись в дверях и впервые разговорились. Я немного знала Брук по нашей прошлой жизни, когда она разливала пиво в баре, куда нам нравилось ходить. Я представить не могла, что привело ее в такое место. Но я ни о чем не спрашивала. И не хотела, чтобы спрашивали меня.

Я никогда не разговаривала ни с одним из мужчин, живших в отдельном блоке в дальнем конце комплекса. Они вечно стояли на дорожках, которые вели к подъездам, и курили – в спортивных штанах и шлепанцах. У одного из них, постарше, были родные, которые время от времени приглашали его к себе, остальные же, кажется, вообще никуда не отлучались. Похоже, они просто убивали время. Я чувствовала, что занимаюсь примерно тем же самым.

Я скучала по вечерним выходам. Мне не хватало возможности выбраться куда-то, выпить пива, если хочется: конечно, я скучала не по пиву, а по временам, когда мне не приходилось тревожиться о внезапной проверке социальными службами, скучала по своей свободе. Этой свободы мне не хватало во всех смыслах: свободы куда-то идти или оставаться, работать, есть или не есть, отсыпаться в выходные и вообще иметь эти выходные.

Мы с Мией жили, с виду, нормальной жизнью, когда в течение дня должны были посетить несколько разных мест. Я нашла работу в детском саду, но только с частичной занятостью. У мужа моей приятельницы, Джона, был небольшой бизнес в сфере ландшафтного дизайна, и он платил мне десять долларов в час за прополку сорняков, подрезку кустарников и чистку рододендронов от засохших цветов. Я каталась по всему северо-восточному побережью полуострова Олимпия, по маленьким коттеджным поселкам, с мусорным контейнером в багажнике машины, где лежало также белое ведро из-под краски, садовый инструмент и пара перчаток. У некоторых клиентов имелись специально выделенные участки, куда следовало выбрасывать выполотые сорняки и срезанные ветки, но некоторые просили собирать их в мешок и относить к месту вывоза мусора, а от некоторых я увозила мусор сама, затолкав в багажник. Но Джону мои услуги требовались не всегда, так как клиентов, нуждавшихся в регулярном уходе за садом, было немного, поэтому мне приходилось искать собственных заказчиков, с которых я брала двадцать, а то и двадцать пять долларов в час, но с учетом разъездов работать мне удавалось не больше двух-трех часов в день.

Работа заключалась, преимущественно, в ползании на коленях. В основном меня приглашали, чтобы прополоть клумбы, засыпанные мульчей. Я часами ползала по земле, в перчатках и наколенниках, заполняя корзинки, контейнеры и мусорные мешки сорняками, которые в каком-то смысле убивала, выдергивая из почвы, за что и получала свои деньги. Но эта работа была сезонной и длилась лишь несколько недель, а что мне делать потом, я даже не представляла. Весь рынок работы в Порт-Таунсенде был сезонным и зависел от туристов с набитыми карманами и пустым желудком. Там не было «нормальных» мест с «родительским» графиком, а если и были, то я не соответствовала критериям отбора. У меня был опыт только в кофейнях и на мелких подработках, которые не укажешь в резюме. Что еще я могла написать – что убираю в детском саду по воскресеньям? Но пока что возможность заработать у меня имелась, и я старалась выкладываться по максимуму.