Убойная реприза
Шрифт:
– Но я что-нибудь придумаю, – заверил Икс Игрекович, – что-нибудь…
В доме «России» горели немногие окна.
Если обойти справа – в переулке была наша детская поликлиника…
– Там, справа – переулок Милютинский, раньше назывался: улица Мархлевского.
– Ну и что? – не понял Икс Игрекович.
– Дядька мой один пришел с войны, ни разу не раненый. Почти два года был и – ни разу… Пришел молодой, красивый… А через две недели на улице Мархлевского водосточная труба упала и – по правой руке. И – инвалид… А там, – перешел я на веселенькое и показал правее, – снимали «Берегись автомобиля!». Помните, где в комиссионном работал Андрей Миронов? Вон там они поставили киоск, в котором Смоктуновский покупал сигареты «Друг», а вообще-то там находился киоск пивной, и очередь к
Икс Игрекович скорее терпеливо, нежели с интересом слушал.
– А вот тут, на углу, был магазин «Галантерея»…
– Вы про все дома будете рассказывать – их здесь много?
А я продолжал.
– В 82-м году какой-то хмырь покупал здесь электробритву, чем-то ему не угодили, и он написал жалобу в Управление торговли… написал жалобу, а подписался: «Фельетонист Коклюшкин». И на жалобу пришел ответ… и не мне домой, а в редакцию «Московского комсомольца», где я много печатался и даже был дважды лауреатом… дважды лауреатом и вдруг предстал, как склочник.
– От этого не умирают.
– А вот здесь, – я обернулся и показал на большие витрины, – раньше была библиотека. Высокие потолки, и книги, книги… Много я книг перечитал отсюда, скрасили они мое детство и юность, пойти, что ли, поцеловать эти большие стекла?
– Грязные они, пыльные… – посочувствовал Икс Игрекович.
– Какие уж есть! Дорогих моему сердцу окон, дверей и… людей не столь много.
Мимо прошла парочка. Они торопились к метро. Причем женщина молодая еле поспевала за мужчиной.
– Я был женат три раза, – сказал, глядя им вслед, Икс Игрекович. – Первый раз по-студенчески необстоятельно. Я был устремлен не в семейную жизнь, а в свою будущую театральную. Вторая жена захомутала меня… расставила капканы, и я попался. Я чудился ей тем, за чьей спиной можно жить безбедно и престижно. И крутить хвостом. Третий брак – это не союз двух сердец, а союз двух умов. А она говорит, что – любит… юное, прелестное создание говорит, что – любит!
– И это льстит вашему старческому самолюбию.
– Почему старческому?
– А как же! Помните у Чехова в «Трех сестрах» Чебутыкин говорит: «Я старик. Мне скоро шестьдесят».
– Ну, когда это было! И потом Чехов написал «сестер» в сорок лет, мне самому в сорок казалось, что…
– Представляю, что ей кажется в ее двадцать!
– Вы бы уж что-нибудь про дома, про двери и окна рассказали, – надулся Икс. – Я же вам не для того, чтоб вы иронизировали. Я… посоветоваться.
– Ну, слушайте. Этот раздолбай был светловолос, кудряв, голубоглаз… голубизна, правда, какая-то льдистая. Она – мышка-норушка из санчасти. Маленькая, ловкая. От людей ласки в жизни своей не видела – из семьи многодетной, отец пьяница, вот и попалась. На ласковое слово, как на крючок. По договору два года медсестрой работала, и года полтора ни с кем ничего, со всеми одинаково любезна, ну а потом – ответила соблазнителю любовью, да такой, что… Уехала она, а нам с тем Владькой еще год служить, третий… я – старшина, он – рядовой у меня в роте. И вот июль был… или август, не помню, приходит он ко мне после отбоя и говорит испуганно: «Она приехала!» Я сначала не врубился, а когда понял… даже сейчас чувствую тот привкус тревоги. «Что делать? – спрашивает. – Она там… ждет одна». Одна… сначала до большого города, оттуда по железной же дороге до маленькой станции, и от станции – тридцать пять километров по старой лесной дороге… в нашу секретную ракетную часть, и ждет сейчас его за колючей проволокой… И ночь уже. Что делать? Дал я ему ключ от летней каптерки, что была у края леса и где лежал тюк маскировочной сети, старые бушлаты, лопаты… Утром Владька распрощался с ней, ушла она, а через неделю опять… поездом, поездом, по лесной дороге полузаросшей… Три раза приходила.
– А потом? – спросил Икс Игрекович.
– А потом повесилась. Этот мудак спутался с другой медсестрой, а той кто-то написал… Оставила письмо с его адресом, ему прислали… И уж совсем беда… отец-то ее к тому времени помер, и она в семье за кормильца была.
– А этот… солдат?
– Владька-то…
а как с гуся вода. Удивился сначала как-то испуганно, да и успокоился.Мы помолчали.
– Икс Игрекович, а почему вы не ездите на своей машине, ведь у вас же?..
– Открывать гараж – закрывать… – поморщился он. – Я в детстве в шахматы играл – за уши не оттащишь! А сейчас иногда смотрю на играющих и думаю: зачем? Напрягаются, нервничают… зачем?
В метро мы успели.
Пора было приниматься за роман. Возвращаться в тихую, сладкую жизнь выдумщика. Плавать в облаках, летать в подводных царствах, возводить города, рушить и биться за правду.
Литература… Кажется, все-все-то у человека есть: власть, деньги, семья, а – мало ему! Подавай книгу! И вот садится он вечерком за свой шикарный письменный стол, кладет перед собой чистый-чистый, белый-белый лист бумаги, берет ручку, еще секунда и… понимает хитрым своим, изворотливым, упорным умом, что за той чертой, за тем краем невидимым – пусто. Обрыв! Нет, он не покажет своего бессилия – не такой человек! Изловчится, найдет безвестного, способного, продажного, купит с потрохами, и тот наваляет ему книжонку (книжищу!), однако не обмануть себя – навечно запомнит богатый и властный то свое бессилие. И приглядываться будет к писакам и…
Так кто же богаче? Тот, кто может многое купить в этом мире и не может создать, выдумать свой? Допустим, бухгалтера Ивана Ивановича? Высыпать на страницу полк гренадер, стадо слонов… бегущих в ужасе от извергающегося огненной лавой вулкана. Коварного искусителя-любовника, принцессу невиданной красоты, которая полюбит простого каменщика, пастуха, лесоруба, выйдет за него замуж, нарожает детей и будет счастлива стирать пеленки и потные портки мужа, потому что она его любит. А если вы авангардист, можете написать, что она родила трактор. Сначала игрушечный, а потом его кормили-кормили, и он вырос и стал большим колесным трактором.
И теперь с удовольствием работает в поле. А если писатель – фантаст, что прилетят, вернутся из космического путешествия хозяева Земли, этой не столь большой планеты Солнечной системы, разберутся, что тут к чему, кого надо накажут, кого не надо – наградят, потом переведут великие, неподвластные уму человека вековые стрелки, и жизнь на планете, наскучившая пресыщенным хозяевам, поменяется, как менялась уже не раз. Когда исчезали динозавры, мамонты, сковывал лед, заливало водой, а в этот наступающий сезон – никто не знает, одному мечтателю нашему ведомо – насекомые станут огромадными: бабочки и стрекозы двухметровыми, пауки, комары, мухи и прочие, прочие, коих разновидностей тысячи! Станут громадными и будут летать, жужжать, жрать друг друга и человеков, и никто об этом не знает, кроме писаки нашего, а он ни гу-гу! Не скажет, не протреплется! Уж он-то не какой-нибудь там миллиардер-олигарх, который покупает и может купить только то, что создали другие, а вот этот мир с пауками и козявками большущими не купит! Этот мир только одному ведом, лишь он вхож туда – наш писака. И если пожелают Их Писательское Величество – милостиво допустят туда желающих увидеть и удивиться. И восхититься мастерством сочинителя.
Надо было приниматься за роман. Я уже все сделал, чтобы приняться… два раза ходил на кухню, пил кофе, глядел в экран телеприемника на мелькающие картинки. Выгнал на улицу муху… раньше я их нещадно бил сложенной газетой, пока не перенял у клоуна Марчевского природолюбивую манеру – выгонять на улицу. Поговорил с Мартышкой. «Ну, что, Мартышка, как жизнь? – спросил. – Поди, и не знаешь, что ты – дворняжка? А люди – знают, они – люди, такие, они, Мартышка, не чета тебе, кичливые. Вот ты лаешь опрометчиво на улице на лабрадоров, доберманов и прочих чау-чау, а они только на тех, кто…»
Пора было приниматься за роман. Сел на диван, положил ногу на ногу. И тут позвонил Эдик.
– Привет.
– Меня нет дома, – сказал я в трубку.
– Все шутишь?
– Отнюдь. Я сейчас на другой планете. Неужели тебя не интересует, что я сейчас вижу?
– Ну, и что?
– Огромных размеров саблезубая черепаха надвигается на меня. Эдик, мне некуда бежать! Сзади пропасть! Эдик, я… Прощай!
Я положил трубку на телефон смачно. Он вскорости зазвонил опять.