Учебник рисования

— Да, — сказал Павел, — от кисти. В это место кисть упирается при работе.

— Покажи мне, как надо держать кисть.

— Вот так, — и он привычным движением принял в ладонь кисть, — видишь: так фехтовальщики держат шпагу.

— Вот так ты держишь кисть каждый день?

— Да.

— Господи, спасибо тебе, — и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. — Ты видишь. Он позвал тебя, дал тебе дело. А меня никто не звал, я сама выдумала, чем заниматься.

— Чем? — спросил Павел.

— Тебе будет смешно.

— Скажи.

— Я всю жизнь хотела быть редактором.

— Редактором, — удивился Павел, — редактором в газете?

— Не всем же быть гениями.

— Исправлять чужие ошибки? Зачем?

— Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.

— Не понимаю.

— Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата — тогда, давно. Я люблю делать правильно.

— Что делать?

— Все. Лизу свою спроси, — сказала девушка с усмешкой, — как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.

— Ты знаешь Лизу?

— Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне — но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, — девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, — совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп — и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.

— Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно, — Павел не стал отвечать про суп.

— Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.

— А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?

— Потому, что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.

— Что было противнее? — спросил Павел.

— Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво — но ты можешь отмыть и отскрести добела.

— А потом опять наплюют и прольют пиво.

— Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.

— Да, — сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, — девушки не любят, и никто не любит.

— Я люблю редактировать, — сказала стриженая девушка.

— Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?

— Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, — я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.

— И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?

— Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной — тогда содержание изменится тоже.

— Никогда, — сказал Павел, — никогда содержание не переменится.

— Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, — сказала девушка, — и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.

Она говорила про плевки и блевотину, а он смотрел на ее длинное тело: девушка лежала перед ним не закрываясь, без стыда, подставляя себя под взгляд, точно это тоже входило в ее обязанности — дать себя рассмотреть.

— Ты, это была ты, я тебя видел в церкви.

— Когда?

— Очень давно, у Николы Обыденного, на всенощной. Да-да, это была ты, я теперь точно знаю. Я вспомнил все, я теперь даже платок твой вспомнил. Ты в платке была — совсем другая, чем тогда на выставке, где мы познакомились. Мне то твое лицо — из церкви — по-другому помнилось. Теперь все вижу ясно — ты была с Леонидом Голенищевым. Я помню, как ты на него смотрела.

— Не надо вспоминать об этом, — сказала она, — ты не должен.

— Почему?

— Я была маленькая. Это не я была. Мне тогдашней, той себя, стыдно. Знаешь, — сказала она быстро, — я могла стать хуже, чем есть. Бог, то есть религия, это было единственное, что меня тогда поддержало. Я могла плохой стать — и мне надо было начать служить.

— Я не понимаю, — сказал Павел.

— Я потому и Маркина в мужья выбрала, что он старый и ему домработница нужна была. Он в лагере похудел на двадцать килограмм, я его выхаживала. Варила бульон, терла морковку. Я служить хотела, как медсестра, как монахиня. Вокруг меня были какие-то пустые мальчики. Я хотела так уйти от всех, чтобы служить — и забыть жизнь. В госпиталь, в монастырь. И ушла к старику-диссиденту. Я должна была именно такого выбрать! — страстно сказала она, и Павла поразила сила в ее голосе. Она произносила слова с напором, истово.

— Разве не он тебя выбрал?

— Он — меня? — она посмотрела так, что понятно стало: это она всегда выбирает, — Я потому и крестилась, и начала в церковь ходить, потому и Маркина выбрала, чтобы уберечься от всех этих мальчишек.

— Разве нужна схима, чтобы беречь себя? — спросил он.

— Ты думаешь, легко быть красивой? Впрочем, что же я спрашиваю? Ты должен знать лучше других — ты создаешь красоту каждый день. Обними меня, — сказала девушка, — я не помню своей жизни. Помню тебя на той давней выставке. Больше ничего не было.

V

И опять прятали друг в друга свои лица, и опять Павел почувствовал, что эта женщина рождена для него, просто ее долго скрывали. Ее отдавали замуж за других мужчин, укладывали в чужие постели — ее, которая всегда принадлежала ему. И каждым объятием он словно выправлял то, что время сделало неправильно, он вправлял сустав у времени, — и однажды он спросил у Юлии Мерцаловой:

— Как ты понимала, что делаешь неправильно?

— Я сразу вижу ошибку.

— Что ты называешь ошибками, скажи?