Учебник рисования

Политик, дипломат, лидер — Кротов не забыл о Соне во время политических дебатов, усадил ее рядом с собой, представил гостям. Вот к руке Сони склонился спикер парламента, старый чиновник Герман Басманов. А будь на месте Кротова кто-нибудь из обычных Сониных ухажеров? Разве Басманов посмотрел бы в ее сторону? Разве Сонины сверстники могут сделать избранницу центром внимания? Мальчишки, что знают они о серьезных чувствах, о взаимных обязательствах? Зрелый мужчина, способный ставить задачи и решать их — вот что привлекает в Кротове. Вот почему мать Сони так сердится на Татарникова — в мужчине хочется видеть решительность и надежность, а разве такие качества в Сергее Ильиче наблюдаются?

Кротов раскланивался с гостями, пил, шутил, говорил уместные и точные слова, когда надо — отвечал улыбкой, когда надо — развернутой фразой. Ему радостно было, что Соня видит его окруженного почетом. Переезд состоялся, и вечер удался, и перспективы рисуются любопытные, только две вещи раздражали его — ранняя плешь, про которую он не мог забыть, и властная рука Басманова, которая поглаживала его колено. Впрочем, Соня, кажется, не видит. Хорошо бы она не заметила.

26

Большинство художников стремится сократить срок ученичества. Есть два принципиально разных метода обучения приемам рисования.

В Средние века (и сегодня этот метод никто не отменял) профессиональные навыки усваивали в мастерской авторитетного художника. Так устанавливалась преемственность в истории искусств: из мастерской Поллайоло и Бальдовинетти вышел Гирландайо, из мастерской Гирландайо вышел Микеланджело; Эль Греко выучился в мастерской Тициана, который, в свою очередь, учился в мастерской Беллини, а тот — в мастерской собственного отца. Эти династии можно дополнить другими именами, но верно и другое: многие ученики в разряд художников не перешли. Ученики находились в статусе подмастерьев, содержание хозяйства мастерской в порядке и было процессом обучения. Иногда говорится, что ученики помогали мастеру в создании картины; не следует преувеличивать эту помощь. Имеется в виду то, что ученики исполняли буквальные требования: натягивали холсты, шлифовали грунт, готовили краски, промывали кисти, выписывали фрагмент пейзажа на дальнем плане. Ученики сами превращались в своего рода инструмент мастера — он работал учениками, как кистями, шпахтелем, палитрой. Их человеческая сущность (если таковая призвана выражать себя в творчестве) присваивалась мастером — и должна была служить его собственной картине. Приобретение навыков — именно в силу специфики труда подмастерья — носит не универсальный, но однобокий характер. Ясно, что ученики, вышедшие из мастерских династии Беллини, знали, как противопоставлять пурпурные и голубые цвета, а ученики Рембрандта запоминали рецепты земляной палитры, в которой голубой отсутствовал. Только от ученика зависело — сумеет ли он осознать техническую часть работы как наиболее творческую, понимает ли он, что пропорция красного и синего пигмента в пурпурном цвете (то, что доверил ему мастер) и есть искусство. Понимает ли он, что если его человеческую сущность употребляют как пигмент и шлифовальный камень — то таким образом превращают его в художника? В той мере, в какой художник способен стать картиной — в буквальном смысле этого слова перевести свою сущность в предмет, — он и является художником. Обладающие таким умением — равны друг другу по мастерству, даже если конечный продукт (картина) и отличен от продукта другого мастера. Единственной наукой, которую следует выучить, является возможность превращаться из человека в картину. Пониманием такого рода обладали не все подмастерья — и не все стали художниками.

Иным методом обучения является академическая школа — ученик в академии получает универсальное образование, не зависит от капризов хозяина мастерской, и главное — не связывает процесс обучения с созданием чужой картины. Он студент свободного университета и приобретает знания общего характера. Существуют отдельные дисциплины: композиция, рисунок, портретная живопись, в каждой дисциплине имеется свод правил. Так, существуют рекомендации по штриховке, универсальные советы по анатомии, простые рецепты нанесения краски на холст. Питомцы академии становились свободными художниками автоматически — по получении диплома; они относятся с традиционным презрением к подмастерьям частных мастерских.

Академическое искусство легко узнаваемо — оно не имеет определенных черт. Картины академической школы удивительным образом напоминают одна другую — в отличие от картин Тициана, который не похож на Беллини, и Кранаха-младшего, не схожего с отцом. Парадоксальным образом питомцы академии всю жизнь рисовали анонимные, чужие картины: трудно найти среди академических холстов нечто, отмеченное неповторимым переживанием. Обретение свободы — привело к созданию шаблонной продукции.

Характерно, что в те времена, когда авторитет академии был неоспорим, а великих учителей (и великих мастерских соответственно) не стало, сами художники назначали себе учителя. Так Делакруа ежедневно ходил в Лувр копировать Рубенса, так Ван Гог копировал Делакруа. Свободное творчество не есть следствие независимости.

Глава двадцать шестая ДРУГОЙ МАЛЬЧИК

I

— Посмотри на звезды, сколько их, и за каждой своя история, — сказал он, показывая на небо. Соня Татарникова подняла взгляд.

— Это не звезды, — сказала Соня, — это огни самолетов.

— Нет, — убежденно сказал он, — это звезды. Видишь, там голубая Венера, это — Марс, а та, что ярче других, — это Полярная звезда.

Соня не видела в мутном небе ничего из перечисленного.

— Все звезды ты не можешь увидеть — их бесчисленное множество, — ее собеседник убеждал себя, что он видит звезды отчетливо. — Звезды — как лица в толпе. Представь, что видишь огромную толпу и различаешь только первые лица, а дальше — ничего нельзя разобрать. Когда мы оцениваем толпу, мы оцениваем ее по первым лицам. Мы смотрим на звезды, знаем, что их несчетное число, но судим по ближайшим и убеждены, что, таких, как мы, разумных, больше нигде нет.

— По-моему, — неуверенно сказала Соня, — доказано, что мы одни в Солнечной системе. Или в Галактике.

— Как так? Не сосчитать планет, а мы одни — разумные?

— Так получилось, — сказала Соня.

— Люди даже в личной жизни не допускают, что есть другой человек с непохожей историей — как допустить, что существует другой мир? Ты уверен, что живешь правильно, но рядом живет другой, и для него ты — дурак. Лучше про другого не знать. То есть мы, конечно, журналистов посылаем на разведку, но узнаем только то, что хотим узнать. Вот, например, газета, в которой я работаю. Новостей столько, что работы на сто лет хватит, только успевай рассказывать. Но газеты рассказывают одинаковые новости, о тех же самых людях. Эти люди богатые, модные — теперь много рассказывают о том, где они отдыхают, что кушают. Я не говорю, что это неинтересно, но про Тахту Аминьхасанову газеты каждый день пишут и про Ефрема Балабоса тоже. Я когда решил журналистом стать, думал, что про всех интересно. Почему-то решили, что тем, которые небогатые, интересно про тех, которые богатые. А наоборот нельзя. Меня все бранят за глупые примеры из жизни глупых людей. Я и сам понимаю, что с дворником ничего интересного для директора банка не произошло. Но ведь и дворнику неинтересно, если директор банка купил остров. Меня, наверное, скоро из газеты прогонят, потому что я сам для них — другой. Другой — это тот, которого все равно что нет. Баринов, наш главный редактор, мне сказал: ты всего-навсего Андрей Колобашкин — то, что с тобой случилось, никому не интересно. И наверное, он прав. Но на Юпитере кто-нибудь спросит: а газету Баринова про новые приобретения Ефрема Балабоса читали? А ему ответят: еще всякую чушь читать.

— А я считаю, — весело сказала Соня, — им на Юпитере будет любопытно.

— Что здесь любопытного? Когда наши газеты найдут, по ним истории не восстановят — не поймут, как люди жили. Разве так хронику пишут! Разве это настоящая хроника?

— Тогда напиши другую, правдивую, — посоветовала Соня.

— И напишу, — сказал ее собеседник, — когда-нибудь напишу хронику. Другую. Я привык, что всегда буду другой. У меня и семья другая, и жили мы по-другому. Мы в бараке жили, знаешь, после войны бараки построили — думали, на время строят, а мои родные там прожили сорок лет. Меня все жалели за то, что я в бараке живу, и маму мою жалели, а нам там нравилось. Соседи хорошие, и вообще уютно. У меня есть друг, Антон Травкин, мы с ним всегда спорили — ну как дети спорят. Где лучше жить, где правда, что выбрать — и так далее. И Антон всегда хотел выбрать то, что лучше и правильнее, а я говорил — зачем выбирать? Как будто, когда узнал правильное, то, другое, можно выбросить. А он мне говорил, что хочет найти такое место в мире, где творится история, а остальное не важно. А я ему отвечал: где ты — там и есть история. И всегда мы спорили об одном и том же: если твоя жизнь — другая по отношению к той, которую принимают за образец, значит ли это, что тебя нет?

— В разговоре с редактором газеты ты не прав, — сказала Соня Татарникова. Она теперь часто виделась с Дмитрием Кротовым и научилась от него логике беседы. — Если вдуматься, — повторила Соня Татарникова любимую фразу Кротова, которую тот повторял за Борисом Кузиным, — твой редактор — прав. Ведь он выпускает газету для директоров банка, не так ли? Его подписчикам неинтересно читать про дворников. Может быть, — сказала Соня несколько высокомерно, но в целом доброжелательно, — может быть, тебе стоило бы основать газету для дворников? И там писать истории из их жизни.

Высказывая это соображение сутулому и вялому Андрею Колобашкину, Соня представила, как среагировал бы на него быстрый Дмитрий Кротов. Человек действия, Кротов мгновенно, с калькулятором в руках, подсчитал бы затраты, прикинул сроки возврата вложений. Не исключено, что он тут же выхватил бы мобильный телефон, набрал номер инвестора: есть мысль, как насчет газеты для дворников? Среднесрочный проект — в два года отобьем. Реклама метел, скребков, соли для автомагистралей. С мэром кто поговорит? А производитель снегоуборочных машин кто? И решен вопрос.

Андрей же Колобашкин поразмышлял над предложением и сказал так:

— Верно. Но в этой новой газете мне не только про дворников, про банкиров тоже писать захочется. Надо написать про то, как банкиры уживаются с дворниками, вот это будет настоящая история. У меня был школьный товарищ, Ванька, — сказал другой мальчик, и Соня приготовилась слушать очередной нелепый рассказ, — он уехал из Москвы, живет в деревне Грязь.

— Как называется деревня?

— Грязь. И он там живет. И строит коттеджи богатым жуликам. По-моему, самое интересное — писать про его отношения с богатыми ворами. А у нас пишут отдельно про богачей, отдельно — про крепостных. Но так историю не напишешь.