Учебный плац

Что еще ему от меня нужно? Рука его уже на дверной ручке, но тут ему что-то приходит в голову:

— Разрешите мне еще об одном вас спросить, господин Мессмер. Говорят, что на вас тут лежат многочисленные обязанности. Это верно?

— Да, — отвечаю я.

А он на это:

— Но с машинами и механизмами вы ведь не имеете дела? Значит ли это, что господин Целлер вам не разрешает?

— Шеф этого не хотел бы, — говорю я, — он поручил мне присмотр за всем режущим и прививочным инструментом.

— Ответственное дело, — говорит он, приветливо прощается и лишь на Главной дороге надевает шляпу, очень аккуратно — и вдруг замирает и начинает себя ощупывать, нет, он ничего по рассеянности у меня не забыл, он уже нашел, что искал, и направляется к крепости.

Никогда в жизни шефу это не пришло бы в голову, он же знает, что я без него ни за что не могу приняться, никогда в жизни не подписал бы он такой бумаги, и кто только мог это придумать, кто только мог распустить слух, будто шеф хочет подарить мне всю северную часть нашей земли, а также часть инвентаря. Зная меня, как никто другой, он прекрасно понимает, что я всего счастливее, когда могу работать по его указаниям. Желай он подарить мне землю, он, конечно бы, об этом обмолвился, как-то намекнул, а то даже просто спросил, хотел бы я взять себе участок от валуна до низины, конечно, он так бы и сделал, и я бы тогда сразу ему сказал, что я этого не хочу.

Недоразумение, конечно, это просто недоразумение. Чернослив; вчера в кулечке еще оставалось несколько штук, я положил кулек сюда на подоконник, а теперь он исчез — возможно, что я сам в полусне доел чернослив. Шеф подписал дарственную, это сказал господин Мурвиц, бумага войдет в силу после смерти шефа, и тогда все то, что составляло его радость и гордость, будет принадлежать мне — я этого не хочу, не пристало это мне, да и не хочу я. При одной этой мысли у меня кружится голова.

Это было после бури; всю ночь напролет бушевала непогода, такое в воздухе поднялось столпотворение, какое даже у нас не часто случается, с воем снова и снова налетал ветер, испытывая прочность сараев, бараков и деревьев; что только не проносилось в воздухе, не одни ветви и черепица, порой казалось, что сейчас тебя самого ветер подхватит и унесет. Многие спозаранок вышли из дома, мы не доверяли внезапно наступившей тишине, ходили подавленные и осматривали разрушения, но на участках они оказались не слишком велики, не такие, как после многих тихих ночей, когда проходил лесовик с его вредоносным крюком. Мне надо было в Датский лесок, к моему шалашу, который я соорудил себе высоко в ветвях бука, все плотно переплетя и с множеством потайных окошечек-глазков, я только хотел взглянуть, что осталось после бури от моего шаткого убежища, куда лишь приглушенно доходили стоны раненых солдат. Я, как всегда, сократил дорогу, пошел через луг среди множества кротовых холмиков к Большому пруду и тут увидел шефа, и сразу увидел — он что-то держит и волочит за собой, что-то пятнистое, в бело-коричневых пятнах. И тотчас побежал к нему, побежал, крича и размахивая руками.

Он тащил за ногу мертвую собаку, это была одна из пятнистых собак Лаурицена, одна из той пары, что почти каждую ночь, охотясь, носились по нашим посадкам; при свете луны я сам однажды видел, как одна из них, вспугнув, подняла зайца или кролика и погнала к другой, скача по молодым растениям и посевным грядам и выписывая такие зигзаги, что все так и летело; за какие-нибудь полчаса они могли уничтожить итог трехдневной нашей работы. Все просьбы и требования шефа, чтобы Лаурицен запирал на ночь собак, оставались без ответа.

Я, правда, немного испугался, когда увидел мертвую охотничью собаку, остановился, но шефу достаточно было мне кивнуть, чтобы я тоже ухватился, и мы сообща доволокли ее до Большого пруда. Там, на берегу, где я часто ложился на землю, чтобы напиться, там он меня спросил, закопать нам или лучше утопить собаку; я сразу был за то, чтобы утопить, и тут же побежал за камнями, тяжелыми продолговатыми камнями, их легче обвязать веревкой, чем круглые. На краю Датского леска лежала груда камней, уже замшелая, обвитая плетьми ежевики, я побежал туда и, когда отогнул плети, нашел патрон от дробовика, еще теплую гильзу; я отнес ее шефу, он понюхал гильзу и хотел было бросить ее в пруд, но потом вдруг передумал, испытующе посмотрел на меня и сказал:

— На, Бруно, возьми, вот тебе штучка, которая все равно что доказательство.

Почему он отдал мне гильзу, я до сих пор никак не пойму, но он отдал ее мне, и я решил зашить ее в подкладку куртки, чтобы не слишком быстро потерять.

Затем мы с ним привязали собаке по камню, шеф к шее, я к задним ногам, после чего подняли животину, у нее из многих маленьких ранок еще сочилась кровь, подняли, раскачали, шеф сосчитал: раз-два-три, и мы одновременно ее отпустили. Всплеск был такой здоровый, что от набегавших волн пришли в движение камыши и тростник, стали раскачиваться туда и сюда, а там, где животное опустилось на дно, поднялись пузыри, забулькала, как из невидимого ключа, вода, закипела и улеглась, лишь после того, как все успокоилось и вода уже ничего не могла выдать, мы вымыли руки и уселись на трухлявый ствол ольхи. Шеф был немногословен, но он сказал:

— Ничто нас не разлучит, Бруно, это я тебе обещаю.

Как тихо в крепости, ничто не шевелится, никто не показывается в окнах, можно подумать, что они покинули большой дом, но я-то знаю, все они там собрались и непрерывно советуются, проверяют документы, подписывают доверенности, может быть, и спорят, и, уж наверно, кто-то из них засел за телефон, что-то стрекочет, гудит, потрескивает в проводах, идущих от нас к станции Холленхузен и дальше вдоль железнодорожного полотна до самого Шлезвига. Итак, из-за слабоумия и угрозы семейной собственности шефа хотят признать недееспособным, так они хотят, и при этом господин Мурвиц защищает их интересы.

Знать бы, откуда взялся внезапный страх, что-то вокруг меня стягивается, ложка звенит в чашке, это он вызвал во мне страх, этот чужой человек со своими вопросами и объяснениями. Запереться, как бы мне хотелось у себя запереться и больше не выходить, пока шеф сам не постучит ко мне в дверь и не поведет меня к голубым елям и не поручит какую-нибудь работу, но сам он уже, конечно, не придет, я это чувствую. Надо идти к нему, сейчас же.

Даже если они в крепости удивятся, что я пришел без зова, я должен его увидеть, должен с ним поговорить, не только чтобы узнать, что будет со мной, я должен также отменить то, что он решил и о чем распорядился или о чем намерен распорядиться. Клетчатая рубашка и серые брюки, в таком виде я могу к нему пойти, скорей всего, он сидит один в своей комнате, говорить с ним буду, только если он один, буду просить его, чтобы он не наделял меня ничем, ни участком земли, ни инвентарем — если только все это в самом деле правда. Но страх, страх говорит мне, что это правда, он что-то подписал в мою пользу, на свой страх я всегда мог полагаться. Пусть, кто хочет, идет по Главной дороге, а я пойду вдоль ветрозащитной живой изгороди, мимо клумб с розами я вмиг проскочу, а когда доберусь до рододендронов, меня уже будет не так-то легко заметить, рододендроны перед входом в бывший мой подвал частенько меня выручали.

Однажды на террасе собралось множество людей, они столпились, чтобы поздравить шефа, по крайней мере сотня празднично разодетых людей, окруживших его и желавших полюбоваться на крест с лентой. Крест за заслуги, которым его только что наградили, а я долго стоял среди рододендронов и мог с близкого расстояния все наблюдать, причем никто меня не обнаружил. И позднее, когда многие уже вошли в дом, мог даже подцепить с подносов немало лакомых остатков, и никто ничего не заметил.

Магда, вероятно, просто диву давалась. Из блюда с фруктами в передней я на этот раз, пожалуй, ничего не возьму, хотя Доротея мне разрешила, цветастые блюда и сегодня полны, желал бы я только знать, кто получает фрукты, когда они начинают гнить. Из зала доносятся голоса, голос Макса и этого Мурвица:

— Вы настаиваете на своем предложении, господин доктор?

— Я считаю, что это наиболее верный путь, господин профессор.

А вот и голос Ины, она предлагает чай и печенье. Всего лучше мне сразу подняться по лестнице и пройти по длинному коридору, где висят эстампы, эстампы дрока, дрока красильного, дрока колючего и дрока обыкновенного или веничного; там, где висит германский дрок, находится его дверь. Я не стану спрашивать разрешения, просто постучусь и войду, а если кто до того меня задержит, скажу, что должен видеть шефа по неотложному делу.

В последний раз я был здесь, когда нас осадили галки; внезапно все небо потемнело от птиц, галдящее небо, опустившееся на наши участки, задиристое и бесцеремонное. И откуда только взялись все эти птицы, поначалу они только кружили и в неожиданных построениях вихрем проносились мимо друг друга, будто на маневрах, но внезапно опустились на молодые деревца, да так стремительно и в таком числе, что ветви под ними обламывались. Они спорили из-за веток, непременно желали сидеть рядышком, и в итоге их споров и веса все новые ветки сгибались и обламывались, что не выдерживало, то ломалось. Похоже, они задались целью опустошить наши участки, мне не удалось вспугнуть их, ни хлопая в ладоши, ни криком, ни размахивая руками, и я побежал к шефу, кинулся сюда наверх, всего один-единственный раз стукнул в дверь и его разбудил. Он уснул за письменным столом, но, увидев, что творится в питомнике, сразу сообразил, что надо предпринять: не взял ружья из стойки, а потащил меня вниз в сарай, где лежали несколько твердых блестящих блоков смолы, и, определив направление ветра, со мной вместе вытащил их наружу. Затем мы быстро установили несколько бадей и решеток, шеф облил блоки смолы бензином, и тут оно поднялось, сернистое облако, желтое и ядовито-зеленое, нет, оно не поднялось, а, клубясь, устремилось к посадкам, пронизав все вонючим туманом, и тысячи, и тысячи галок взвились и стали с гамом кружить над облаком, пока, последовав за своим вожаком, не улетели.