Учебный плац

— Сама не знаю, Бруно, почему я к тебе так привязалась.

Но теперь мне надо поторапливаться, а после обеда я сразу спущусь в погреб, перебирать картофель.

Сегодня на обед кислая капуста с сосисками и картофельным пюре, моя тарелка уже стоит в раздаточном окошке, так Магда дает мне иной раз понять, что она недовольна, а вот и ее лицо появилось в окошечке:

— Ну-с, господин, соблаговолил наконец явиться?

Говорит она чуть громче, чем надо, как если бы ее слова предназначались для чьих-то ушей, она кивает мне, подает знаки, чтобы я подошел и сам взял тарелку.

— Он уже назначен, Бруно.

— Кто?

— Срок разбирательства, я не все поняла, но срок разбирательства того дела в суде уже назначен.

— Нет, Магда!

— Да. Здесь был человек, который что-то передал им и от них кое-что дополнительно получил, я сама его видела, он и все другие считают, что решено будет объявить его недееспособным.

Не знаю, что на это сказать, они же не могут объявить шефа недееспособным.

— Может, это был уже его временный опекун, — говорит Магда. И еще говорит: — Тебе, Бруно, надо ждать многого, бояться тебе нечего, просто потому, что договор дарения оформлен на твое имя. Ты меня понял?

— Да, да.

— Так бери свою тарелку.

Шеф этого не потерпит, в один прекрасный день, когда терпение его лопнет, он начнет сопротивляться, он еще каждого из них за пояс заткнет, он, с его познаниями, он, с его шрамами. Для него я готов все на свете сделать.

— Ты почему не ешь, Бруно? — кричит Магда. — Ты не голоден?

Они треснули, сосиски, но все равно они очень вкусные, а кусочки яблока и виноградины намного улучшают вкус капусты, никому не приготовить этого так, как ты готовишь, Магда. Только бы нас оставили вместе, шефа и меня. Он, улыбаясь, наблюдал, когда я однажды опустился на четвереньки и замер, чтобы мои мучители могли завязать на мне что-то вроде ошейника, на лужайке, на глазах у всех. Потому только, что ты так поощрительно глядела на меня, Ина, я стал играть с ними, вытянул для них, тогда еще совсем маленьких, шею, они сумели лишь обкрутить веревку вокруг шеи, узел завязал шеф, который как раз опять был отмечен какой-то наградой. И я лаял и фыркал ради них и поднял даже, к их радости, ногу на куст роз, я служил, принес палку, рычал и бросался то одному, то другому в ноги. Я не хотел быть занудой и портить всем настроение. Но вдруг мальчишки так потянули за веревку, что я не мог дышать, стал давиться, откинулся назад, а мальчишки только веселились. Это шеф перерезал веревку, своим ножом перерубил ее.

— Кислую капусту можешь еще получить, Бруно, и картофель, но без сосисок, кончились.

— Нет-нет, на сегодня хватит.

— Ты наверняка чем-то другим наелся, — говорит Магда, — такой человек, как ты, и не замечает, что ест.

Надеюсь, меня не начнет лихорадить, мне уже кажется, что тарелка расширяется; так бывало всегда, когда меня лихорадило, все росло, все искажалось и расширялось — башмаки, и яблоко, и бабочка.

— Вот моя тарелка, Магда. Отставь ее. Тот человек был маленького роста, с портфелем, так странно причесанный? — спрашиваю я.

— Кто? Кого ты имеешь в виду?..

— Ну, ты же знаешь, тот, кто, возможно, станет опекуном.

С каким удивлением она на меня смотрит.

— Откуда ты его знаешь, Бруно? Скажи, ты его встречал?

— Он был у меня, — говорю я, — он наблюдал, как я пересаживаю, его зовут Гризер или Кизлер, и единственно, что он может, это задавать вопросы, ничего другого он не может. Шефу, чтобы с ним справиться, достаточно мизинцем шевельнуть.

— Не так громко, Бруно, не говори так громко.

— Ты придешь сегодня вечером?

— Не получится, сегодня вечером не получится.

— Но ведь надо что-то решить, мы должны что-то решить, — говорю я.

Она отворачивается.

— Сейчас мы можем только ждать.

Я поблагодарил ее, но она ничего больше не сказала. Стало быть, я ухожу.

Жабу нужно вытащить, иначе я не могу начать, она наверняка упала сюда, когда окно погреба было открыто, а может, сама прыгнула в темень, потому что на свету чувствовала себя в большей опасности; хотел бы я только знать, чем она тут питалась. Ее бородавчатая, вечно пульсирующая кожа, ее глаза с золотой каймой. Прыгать как лягушка она не может, она тянет лапки, карабкается и волочит свое брюхо по картофелю, на полку она вспрыгнуть не может, банки и кружки от нее в безопасности, а также копченая ветчина в специальном мешке. Лягушек я охотно беру в руки, одно удовольствие смотреть, как они упираются в ладонь, напрягаются, желая выскочить из сжатой руки, но до жаб я не дотрагиваюсь. Ну, лезь на лопату, пошли, лезь же на лопату, вот так, а теперь сиди, Спокойно, спокойно, не прыгать, сейчас будешь на воле и спрячешься под рододендроном, в сухих листьях.

В проволочную корзину, в нее я бросаю глазки, наш картофель здорово пророс, глазки на ощупь словно застывшие белесые черви, стекловидные черви, на свету дающие фиолетовый отблеск. С этакой подвальной бледностью и подвальной влажностью. Хотя хозяева следят, чтобы в подвале было сухо, они не в силах предотвратить просачивание селитры. Инейный селитряный цветок, узловатый, потрескавшийся.

Здесь, под землей, под учебным плацем, глубоко в бывшем командном холме — может быть, недалеко от того места, где они его некогда закопали, — здесь наверняка хранится больше сортов повидла, чем в лавке Тордсена, и на каждой банке Доротея написала: айва, клубника, яблочное желе и сливы. И еще: черная смородина и брусника — у нас все ягоды есть. Банку фруктов законсервировал в роме сам шеф, он, пожалуй, один среди нас, кто ест их, однажды зимой он съел три миски этих консервов, после чего сумел самостоятельно подняться и уйти.

Глазки легко отковыриваются большим пальцем, мне не нужно их даже выщипывать.

Это машина Иоахима, он дважды сигналит, как делает обычно, а голос — это голос Ины, она говорит с кем-то посторонним, это я сразу слышу, прощается официально, благодарит за посещение. Посторонний говорит так тихо, что ни единого слова не разобрать. Видимо, Иоахим отвезет его на станцию. Может, это тот человек с портфелем, может, это и хорошо, может, он тут всех порасспросил и теперь вполне осведомлен. Знать бы мне только, как здесь все сложится, что будет со мной и с ним.

Сквозняк, почему вдруг так сквозит, я же плотно закрыл дверь в погреб, выключаю свет, но свет включают, а теперь шаги, это шаги не Доротеи; кто-то идет, кто-то пробирается сюда, погляжу, кто там и что ему здесь нужно, — если я пригнусь за кучей картофеля, низко-низко пригнусь, он меня не увидит. Шеф. Так бормочет только он, когда он один. У него в руках шкатулка, футляр, а голубовато-белая лента — это, видимо, бант, который висел на почетной грамоте, ее он вместе с другими наградами и премиями куда-то упрятал, когда мы изничтожили участок дубов, и еще у него в руках сверточек, что-то завернуто в промасленную бумагу. Он садится у подножия лестницы, сидит недвижно, уставившись куда-то в пустоту, может, забыл, зачем сюда спустился. Ему надо знать, что я здесь, мне не следует таиться и подглядывать за ним, мне надо встать и сказать ему, на какую работу послали сюда Бруно, но теперь, видимо, слишком поздно. Только бы он на меня не наткнулся! Надо было сразу же дать о себе знать. Только бы на меня не напал кашель или не одолела икота.

Он наклоняется к тяжелым глиняным кувшинам, осторожно оттаскивает их от стены, кувшины с маринованными сливами, с тыквой и свеклой, наверняка у него там, в земле, тайник, вот он уже скребет, рыхлит, потом словно бы глубоко ныряет одним плечом вперед и не переставая разговаривает сам с собой, что-то вытаскивает наверх. Все, что лежит на ступеньках, он быстро хватает, как-то вдруг странно заторопившись, опускает эти вещицы одну за другой в тайник, а потом утаптывает его и утрамбовывает, надо думать, камнем или куском, выломанным из стены. Заскребли по земле кувшины. Он облегченно вздыхает. Кувшины не выдадут тайну. Его лицо все мокрое от напряжения, но он доволен собой и обтирает руки о штаны. Теперь он не крадется, теперь он твердо шагает наверх. Чик — и я сижу в темноте, жду, пока он закроет дверь, а потом жду еще минуту-другую, на всякий случай. Кто знает, что он спрятал, укрыл в безопасном месте от тех, других, может, это документы или старинные монеты, а может — письма, которые послужат ему в один прекрасный день доказательством, он больше не доверяет тем, другим, он опасается, как бы они не отняли у него то, что он считает важным, шеф боится их.

Где-то капает, кто-то что-то грызет, в темноте они отваживаются вылезать, но стоит мне швырнуть в них картофелину, как все стихает, воцаряется напряженная, звенящая тишина. Самый надежный погреб недостаточно надежен, не помогут никакие замки, и ни один сторож не помешает забраться сюда кому-то неведомому. Не было случая, чтобы я видел в темноте, хотя я раз-другой и пробовал, порой мне казалось, что я уже вижу, темнота начинала растекаться, серела, но различить я ничего не мог. А теперь можно, пожалуй, зажечь свет.