Учебный плац

Улыбаясь, он еще раз прочел название книги и сказал:

— Для себя мы как раз их опять открываем, эти ценности, мы получаем их с распоряжениями прямо на дом, из министерства. Вот, читай сам.

И Макс стал читать официальную бумагу, которую шеф выудил из своего нагрудного кармана, он читал и веселился, и вдруг, не веря глазам своим, издал какое-то сдавленное восклицание, но, прежде чем он успел что-то сказать, Доротея взяла у него бумагу из рук и протянула к свету, чтобы прочитать самой.

— Да они рехнулись, что ли? — сказал Макс. — Немецкий семенной материал, немецкие деревья, это же чертовски напоминает расовый закон. Может, они теперь поведут речь о кровосмешении у деревьев?

— Они пекутся о чистоте пород, — сказал шеф, — только чистым породам место в немецких землях, низкосортные насаждения следует изничтожить. Министерство буквально так и требует — изничтожить. Чистота — стоит уж мне это услышать!

— Но это же делается только для сохранности молодняка, — сказала Доротея, — если человек собирается сажать деревья, так он интересуется их происхождением.

— Да, Дотти, — ответил шеф, — разумеется, но творцы сих инструкций кое-что упустили, в конце-то концов, может ведь начаться скрещивание близкородственных особей.

Так они некоторое время спорили, Доротея напомнила шефу об одном лесоводе, который купил очень много французских сосен, не зная, что они происходят от низкорослых родителей, а шеф напомнил ей о значительном обогащении их посадок благодаря японским лиственницам и американским дугласовым пихтам; Доротея же указала на риск при посадке деревьев неизвестного происхождения, а шеф указал на улучшение насаждений чужеродным семенным и посадочным материалом; договориться они так и не договорились.

А потом шеф попросил Иоахима принести родословную нашего посевного материала, эту дурацкую, как он выразился, родословную. Но Иоахим, который всегда заботился о посевном материале и по поручению шефа закупал его в одной из сушилен в Кляйн-Сарупе, вдруг замялся, у него явно пересохло горло, он не смотрел никому в глаза и, говоря куда-то в стол, признался, что часть посевного материала получил из новой сушильни в Холленхузене, а не из сушильни в Кляйн-Сарупе.

Внезапная тишина, сильнейшее огорчение и тишина. Доротея попыталась заступиться за Иоахима, она сказала:

— А почему бы нам не получить разок наш материал из Холленхузена, Петер Ландек снабжает многих, к тому же он друг Иоахима.

— А старик Смиссен в Кляйн-Сарупе — мой друг, — ответил шеф. — У него всегда знаешь, на что можно рассчитывать.

Иоахим хотел сразу же встать из-за стола и ехать в Холленхузен, чтобы получить гарантийное подтверждение для апробированного посевного материала, но Доротея сказала, что дело, во всяком случае, терпит до завтра, после чего налила всем еще кофе и попросила Макса, который приезжал к нам теперь редко, рассказать о себе подробнее, о своей работе, о своих друзьях. Прежде чем уйти, Макс почти наверняка обещал, что в один из следующих приездов привезет свою приятельницу, учительницу музыки, они живут вместе в старом доме, в котором без конца приходится что-то ремонтировать. Иоахим проводил Макса на станцию, от своего обычая он не желал отказаться, он просто настоял на этом; но я сразу же догадался, что ему нужно в Холленхузен. Шеф, тот тоже уже все предугадал.

Никогда не мог я понять, что помогает шефу так многое предвидеть, я не уверен, вычисляет он то, что нам предстоит, или предчувствует, или попросту знает; иной раз я завидовал тому, что его едва ли можно чем-то ошарашить, но иной раз именно поэтому мне было его жаль. Меня не удивит, если где-то в глубине души он уже знает, останется ли в силе договор дарения и что со всеми нами будет, со мной, с ним и с другими, меня это не удивит.

Мы оба, закончив рабочий день, умывались под холодной струей, когда появился Иоахим, какой-то нерешительный, скованный, я сразу понял, что он хочет поговорить с шефом наедине, но шеф не отослал меня и не торопился, он помыл шею и погрузил руки в таз с водой, а потом мы еще напились воды из-под струи. Иоахим ждал, он поглядел на меня, на шефа и опять на меня, но не добился того, чего хотел, поскольку шеф вдруг сказал:

— Бруно — наш, так что говори.

И он заговорил, запинаясь, но обдумывая каждое слово, он сразу же признался, что не получил гарантийного подтверждения для апробированного посевного материала, у его друга в холленхузенской сушилке совсем недавно была проверка, и проверка эта кое-что обнаружила.

Шеф молчал. Была, значит, государственная проверка, при которой обнаружилось, что Петер Ландек по уши увяз в финансовых затруднениях и, чтобы справиться с этими затруднениями, поехал в Румынию, закупил там посевной материал, весьма выгодно. Шеф молчал. То, что Петер Ландек там закупил, он позже смешал с апробированным посевным материалом, разницы никто не заметил, ни покупатели в Эльмсхорне, ни покупатели в Пиннеберге, куда Петер Ландек поставлял свой материал. Тут шеф сказал:

— Так оно и есть, твой друг поставлял материал многим.

На извинения Иоахима он не ответил, даже не кивнул, он даже не поглядел на него, когда спокойно объявил, что и в Эльмсхорне, и в Пиннеберге, и в других местах уже получили письмо инстанций, распоряжение перепахать и уничтожить все, что выросло из посевного материала неизвестного происхождения, прежде всего — из сушилки в Холленхузене.

— Миллионы, — сказал шеф, — это миллионы деревьев.

Повторное извинение Иоахима шеф не пожелал даже выслушать до конца, он прервал его и теперь, твердо взглянув на него, решительно объявил:

— Отныне ты не имеешь больше никакого отношения к посевному материалу. — И тихо добавил: — Мы еще не получили этого распоряжения, но, может, ты сядешь и определишь ущерб, на всякий случай.

Сказав это, шеф ушел, не обращая внимания на Иоахима, ушел, а я не знал поначалу, что мне делать, но в конце концов побежал вслед за шефом, и когда присоединился к нему, то услышал, как он что-то бормочет; он говорил сам с собой, не как беспомощный или отчаявшийся человек, а как решительный и уверенный в себе, с угрожающими нотками. Раз мне даже послышалось, будто он сказал: с нами у вас это не пройдет.

Письмо из инстанций пришло с опозданием, длинное письмо, которое шеф все время носил при себе, раз-другой он читал его кому-то по телефону — во всяком случае, оно лежало перед ним, когда он говорил по телефону, — а как-то раз он неожиданно дал его мне:

— Прочти-ка, Бруно.

Я прочел и поверить не мог; они требовали, чтобы мы уничтожили все насаждения, они предписывали нам перепахать все наши — а их больше чем сто тысяч — молодые дубки и сжечь их.

— Они же не имеют на это права, — сказал я.

На что шеф:

— Они восседают на своих распоряжениях, и те дают им все права.

Он возмущен, он растерян, но он упрям, и что-то мерцает в глубине его глаз; я видел — он не собирается делать то, что им вздумалось; когда же он мне подмигнул, отправляясь в контору, я охотнее всего проводил бы его, просто чтобы быть свидетелем, как он защищается от официальных распоряжений.

Мой план; оставшись один на участке, поставленном под угрозу, Бруно придумал тогда план действий: я решил впервые заполучить клочок земли только для себя, тот заболоченный участок, я хотел купить его у шефа, я готов был отдать ему все мои деньги, а сколько не хватит к продажной цене, шеф будет удерживать из моего заработка много лет; эту землю я по-своему дренирую и удобрю, подготовлю для моего горемычного лесочка, ведь там будут расти только неполноценные и непроданные деревца, низкорослые, хилые, выбракованные, неизвестного происхождения, я хотел собрать все отходы с участков и посадить — и предоставить их самим себе. Почему шеф этого не захотел, я не знаю, знаю только, что он этак странно ухмыльнулся и предложил мне подождать с моими планами еще пару-другую лет; «горемычный лесочек» сажают в старости, сказал он, и больше ничего не сказал.