Ученица олигарха

— Не называй меня мокрощелкой!

— Приказ понят.

— И вообще будь повежливее. Особенно со мной.

— Сложно, — помялся Крейн. — Но я постараюсь.

— Инспектор! — раздался голос директора Марша. — Куда вы снова подевались?!

Они вынырнули из закутка в коридор.

— А! Опять! Вы что, оторваться друг от друга не можете? Блядством по ночам надо заниматься.

— Так ведь еще ночь, директор. Мы им и занимаемся.

Марш надулся от негодования.

— Мне иногда кажется, инспектор, что вы не на своем месте.

— Вы знаете, мне это тоже иногда кажется. Я до сих пор мечтаю стать космонавтом.

Когда они добрались до ресторана и распахнули двери кухни, Крейн тут же застыл на месте, словно натолкнулся на стеклянную стену.

Валенсия налетела на него плечом и взвизгнула, прижав обе руки ко рту.

— Вот, — сварливо сказал Марш. — Полюбуйтесь. Еще сатанистов нам не хватало.

Обнаженное тело Наоми было прибито гвоздями к стене над большой дымящейся жаровней. Оно висело вниз головой с раскинутыми в стороны ногами и руками и было вписано в перевернутую пентаграмму. Вокруг тела и пентаграммы, как на уроках седовласой афроамериканки из МВФ, были начерчены пять коротких слов. Но в отличие от учебных заклинаний, эти слова были не просто непонятны. Они были еще и написаны незнакомым алфавитом.

— Твоя теория об одном убийце только что полетела ко всем чертям, — тихо сказал Крейн. — Один человек такой перформанс потянуть не в состоянии. Нужно как минимум трое. Двое держат, третий прибивает.

Валенсия сглотнула, продолжая таращить глаза на труп Наоми.

— А это еще кто такой? — спросил Крейн, показав на стоящую у жаровни коренастую фигуру с короткими седыми волосами. Человек рассматривал пентаграмму.

— Это та, кто нам может помочь, — сказал стоящий рядом с дверями босс. — У меня наверху небольшая вечеринка в пентхаусе. Я попросил спуститься, когда узнал, что произошло.

— «Небольшая» это сколько? — поинтересовался Крейн.

— Человек тридцать. Но я вас уверяю, ночью они сюда не спускались.

— Охотно верю. Но проверю. В любом случае, ваш гость находится на месте преступления. Это не дело.

— Она будет полезной. Эта дама собаку съела на пентаграммах. Кристин! — крикнул босс. — Будь добра, подойди к нам.

Человек обернулся, оказавшись той самой афроамериканкой из МВФ.

***

— Какой ужас. Бедная девочка, — она покачала головой. — Инспектор, вы уже нашли преступников?

— Так быстро только мыши плодятся. Что вы можете сказать об этой мазне? Сатанисты?

— Нет, конечно. Пентаграмма — это универсальная основа для начертания самых разных заклинаний. Я, к примеру, тоже ею постоянно пользуюсь. Для финансовой магии звезда Давида лучше подходит. Но у нее ограниченный срок действия и много побочного негатива.

— Это все, конечно, интересно. Но давайте ближе к телу. Что там вокруг тела написано. И что все это значит.

— О, это самое интересное. В своей магии мы пользуемся арамейским алфавитом и арамейским языком. Это старейший язык международных финансистов. Первая, так сказать, лингва франка. Только при обучении учеников мы используем латиницу. Но язык при этом — все равно арамейский. Это язык финансовых заклинаний. Ему почти три тысячи лет.

— Мадам, я просил…

— Инспектор, это важное вступление. Так вот, здесь, — она указала на закорючки вокруг пентаграммы и тела, — использована еще более древняя письменность. Финикийская.

— И что здесь написано?

— В том-то и дело, что ничего. Абракадабра. Может, это незнакомый мне язык, но на мой взгляд там просто набор звуков. Но это и неважно. Важно, что финикийщина сейчас используется только в двух сферах магической деятельности. Это работорговля. И моление Темным богам.

— То есть все-таки сатанисты?

— Сатанисты по сравнению с жрецами Темных богов — карапузы в коротких штанишках. Я бы на вашем месте с ними не связывалась. Лучше надейтесь, что это ритуал работорговцев, направленный на очередную войнушку где-нибудь в Восточной Европе. Которая выкинет на арабские рынки очередную порцию грудастых и жопастых славянок, — афроамериканка мельком глянула на Валенсию. — Хотя обратите внимание, девушка чернокожая. А жизни черных важны. Вы понимаете?

— О, да. Хотите сказать, что если это работорговцы, то их заклинание направлено на войнушку в Африке. А если б им нужна была войнушка в Восточной Европе, они бы приколотили к стене вот ее, — он кивнул на Валенсию.

— Что-то вроде. Схватываете налету, инспектор.

— А если это все-таки жрецы?

Афроамериканка вздохнула.

— Тогда это вообще не заклинание. Это жертвоприношение Баалу. И это очень плохо. Потому что Баалу никогда не приносят одну жертву. Это оскорбление бога, он остается голодным.

— Будут еще жертвы?

— Вне всяких сомнений, — она показала глазами на Валенсию. — Всех этих девок зарежут, выпотрошат и подвесят над жаровней.

— Эй! Я вообще-то здесь, — возмутилась та. — И все слышу!

— Да неужели, — усмехнулась афроамериканка.

— Может это вас всех из пентхауса зарежут и выпотрошат?!

— Нет, милочка. Мы там все неприкасаемые. В хорошем смысле этого слова. К тому же по первой жертве и так все ясно. И этаж ясен. И характер будущих жертв. Баал предпочитает детей, молодых людей и прочих личинок. Взрослые для него жестковаты. А вы в самый раз. Инспектор, у вас ко мне всё? Тогда я вернусь, пожалуй, к напиткам и лобстерам.

— Вроде, да… Хотя, постойте. Жаровня. Она имеет какой-то смысл? Для работорговцев или жрецов?

— Для работорговцев никакого. Для жрецов чисто утилитарное. Мясо коптить. Тело жертвы делилось на части. Самые лакомые куски жрецы забирали себе и поедали во время ритуальной оргии.

Крейн крякнул и с силой поскреб небритый подбородок.

— Так что на твоем месте, девочка, — повернулась к Валенсии афроамериканка, — я бы ходила по коридорам оглядываясь. И не лезла куда не просят. А то твои пухлые ляжечки украсят чей-нибудь обеденный стол. До скорого, инспектор. Я буду наверху.

Она потрепала Валенсию по щеке и удалилась.

— Вот сука, — пробормотала Валенсия, глядя ей в спину. — Слышь, Крейн. Она наверняка что-то знает.

— Умгму… — проворчал Крейн, оглядывая косяк двери и замок на ней. — Кстати, дверь-то на кухню — взломали.

***

Судмедэксперт с грустными выпуклыми глазами и короткой седой бородкой был похож на иудейского патриарха, которому зачем-то остригли бороду. Он сложил в кейс инструменты, посмотрел в последний раз на снятое со стены тело и сказал: