Ученик философа
Шрифт:
— Да.
— Мы потом не могли говорить об этом, ни друг с другом, ни с кем об этом не разговаривали. Джордж ни разу не спросил о подробностях, и я не рассказывала, только сказала, что я во всем виновата, и описала, что случилось… очень приблизительно… Он так ничего и не сказал. Я никогда не заглядывала, даже мельком, в глубину… его переживаний, вины, которую он молча возлагает на меня…
— Может быть, он вас винит меньше, чем вам кажется.
— Как он меня обвинял, какое судилище устроил… эти слова даже не подходят… это неописуемо. А потом пошли слухи, что это он виноват, люди даже намекали, что он сделал это намеренно, говорили ужасные вещи… а я не сказала ни слова. А теперь,
— Потому что он взял вину на себя.
— Нет-нет, эти слова слишком слабы, я же говорю, это неописуемо, абсолютно, это все равно что быть осужденными на вечные муки вдвоем, как будто нас связали и швырнули в пламя.
— Может быть, это и нужно исправить?
— Теории, теории, вы все время ищете решение, хоть это и не фундаментальная наука. Да, он взял вину на себя. И от этого стал еще хуже.
— Я думаю, это вы стали хуже.
— Вы считаете, что я должна себя простить.
— И его заодно. Чувство вины часто переходит в неприятие. Вы не можете принять того, что он сделал — что бы он там ни сделал, — чтобы защититься… от этого ужаса. Вы как-то сказали, что он «жадно лакал происходящее, как кошка — сливки». Это любопытная фраза, я ее запомнил.
— Я так сказала? Конечно, это не совсем точно. Его сердце было совсем разбито… Руфус был… ну, вы понимаете… для нас обоих…
— Да.
— На самом деле я хотела сказать вот что: Джордж тут же начал превращать то, что случилось, во что-то другое, что-то ужасное, направленное против меня, — да, чтобы защититься, как вы сказали. Но смешивать эту ужасную боль со злорадством, злым умыслом, полнейшим искажением действительности, ложью… он как будто решил во что бы то ни стало изменить реальность, превратить ее в адскую машину, чтобы причинить боль кому-то еще… это работа дьявола… она отравляет и развращает все на свете.
— Но вы видите дело с обеих сторон.
— Совершенно верно. Я была виновата и промолчала — сперва потому, что это было неизмеримо ужасно, а потом потому, что это никого, кроме нас, не касалось и я не могла…
— Не могли снизойти до того, чтобы опровергнуть гадости, которые люди мимоходом говорили о Джордже.
— Да. От этого слухи только усилились бы, все стали бы говорить, что я его покрываю, были бы просто счастливы. Но из-за… самого этого случая… и из-за моего молчания… я виновата. Так что в каком-то смысле Джордж прав и может себя с этим поздравить. Но он превратил это в орудие против меня… как-то злобно, втихомолку… это так ужасно… это карикатурно преувеличенное осуждение, это противоположность, полная противоположность любви и состраданию.
— Значит, объективно виноваты вы, а Джордж прав, но он так себя ведет из-за случившегося, словно виноват он.
— Да. А то, что вы называете «видеть дело с обеих сторон» — часть моего мучения. Это война, ад, ад — это именно такая война.
— Вы говорили о решимости Джорджа, а как насчет вашей? Вы считаете, что он действует втихомолку и злобно. Это ваше видение. Конечно, Джордж инстинктивно, как и все мы, стремится к самосохранению. Да, он как-то перекроил случившееся на свой лад. Но и вы тоже. Он не может себе позволить любви и жалости. Но и вы, кажется, тоже.
Стелла помолчала.
— Если бы я верила, что такой живительный родник может пробиться… но все мои силы уходят на выживание. Я не хочу стать машиной для страдания и ненависти. Я хочу сохранить рассудок. В смысле сострадания, любви и прочего лучшее, что я могу, это стараться думать о Джордже беспристрастно. Вы не полагаете, что он покончит с собой?
— Нет.
— Для меня самоубийство всегда было абстракцией.
Никто не может всецело предаться этой идее.— Люди — абстрактные существа и редко решаются на что-либо всецело.
— Я знаю, что вы уважаете самоубийство, из-за Масады [113] .
— При чем тут это. К самоубийству часто прибегают ради мести или чтобы доказать свое всемогущество.
— Это похоже на Джорджа. Но нет, я не вижу его в роли самоубийцы. Возможно, в один прекрасный день его линчует толпа. Но жестокость — это сила, она, словно магия, внушает людям страх.
— Его будут охранять, окружат любовью!
— Да. Как короля.
— Как короля, которым он поневоле должен быть, потому что вы — королева. Вы однажды сказали, что чувствуете себя принцессой, вышедшей замуж за простолюдина. «Это сказывается в конце концов» — ваши слова.
113
Масада — древняя крепость в Израиле. В 70 г. н. э., во время Иудейской войны, после взятия Иерусалима римскими легионами Масада оказалась последним оплотом восставших. Не желая сдаваться римлянам, защитники крепости покончили жизнь самоубийством.
— Правда? Чего я только не говорю! А вы все запоминаете.
— Не зацикливайтесь слишком на этих картинах. Неплохо время от времени признаться, что ничего не видишь. Мы ничего особенного собой не представляем, и машины-то из нас так себе. Вы воображаете, что ваши мысли — лучи силы. Ведите себя проще, вдруг это поможет вам увидеть вещи как они есть.
— Вести себя проще…
— Да, в свете, льющемся извне, в свете заурядной веры или надежды, ничего заумного.
— Вы опять проповедуете смирение! Насчет возвращения домой. Если бы я могла увидеть в этом свой долг… но я не могу. Не могу войти в темноту. Мне нужна картина, мне нужен план. Вы по-прежнему думаете, что Диана Седлей ничего не значит?
— Да, она — игрушка, divertissement [114] . Неужели вы из-за нее беспокоитесь?
— Да. Но свои чувства из-за нее я могу понять, они просты и здоровы по сравнению со всем остальным. Я раньше думала, что он может ее убить. Я подозреваю, что он был с ней, когда умер Руфус. Как вы считаете, может быть, Джордж просто сумасшедший?
— Нет.
— Или эпилептик?
— Нет.
— Электрошок и все такое?
114
Развлечение (фр.).
— Нет.
— Но вы думаете, что это опасно, вот так ждать, проводить время? Я уже одержима «времяпрепровождением». Я не могу остановить время, не могу его использовать. Я раньше все списывала на неудачный брак, но это не то, это гораздо шире. Конечно, оттого, что Джордж без работы, все еще хуже — у него слишком много свободного времени, он сидит и фантазирует. Воображает жуткие вещи. Когда-то, сто лет назад, он мне про них рассказывал.
— Вы вместе этим занимались?
— Вы хотите спросить, захватывали ли меня его фантазии? Да, пока я не начала…
— Бояться его?
— Ненавидеть, или что там.
— И они вас все еще захватывают?
— Больше чем захватывают. Я становлюсь Джорджем. Ну допустим, я вернусь. Я буду в безопасности?
— Он полностью занят Джоном Робертом Розановым.
— И меня, может быть, просто не заметит? Надеюсь, эта одержимость безобидна. Это значит, что я могу подождать или что ждать не нужно?