Ученик философа

Адам сидел на стуле в углу, держал на коленях Зеда и почти неслышно шептал ему. Габриель, не спрашивая, знала, что говорит Адам: он объясняет, что уходит всего-навсего в школу, очень скоро вернется, а Зед пусть будет хорошей собачкой и не беспокоится. Зед каждый раз слушал эти утешительные увещевания с интересом, бодро блестя глазами и время от времени подаваясь вперед, чтобы лизнуть Адама в нос. При виде этой сцены душа Габриель наполнилась привычной смесью сильнейшей любви и сильнейшего страха, причем каждая из эмоций подстегивала другую.

Адам был в школьной форме — «прикиде», который тогда понравился Хэтти: в синем джерси, коричневых вельветовых бриджах и синих носках. Вчера вечером Брайан и Габриель опять спорили, в какую школу отдавать Адама в будущем. Габриель не хотела отсылать его из дому, но думала, что городская школа «слишком груба». Недалеко от города, по пути в Лондон, располагалась небольшая частная школа для старших классов, с неплохой репутацией, из Эннистона туда ходил школьный автобус, и Адам вполне мог быть приходящим учеником. Брайан сказал, что это совершенно исключено, слишком дорого, тем более что скоро он останется без работы. «Боже, — воскликнула Габриель, я впервые об этом слышу!» Брайан сказал, что имел в виду — скоро наступит повальная безработица. И что не так с городской школой, это хорошая школа, Джереми Блэкет там замечательно преподает математику. А как же французский и латынь, сказала Габриель, у Адама они так хорошо идут, в городской школе французский учат только с четырнадцати лет, а про латынь и вовсе не слыхали. Брайан сказал, что безумно устал и пойдет спать.

Глядя на Адама и Зеда, Габриель думала об ужасной сцене на пляже и о своем приключении с рыбой. Она никому о нем не рассказала. Эта сцена связалась у нее в голове со странным происшествием прошлой недели. Габриель была одна дома, после обеда, мыла кастрюли на кухне, услышала, что Зед лает в саду, и, выглянув меж цветочных горшков, увидела нечто поразительное: по газону бежал совершенно голый мужчина. Габриель не успела увидеть, откуда он появился — перелез через забор или подошел по боковой дорожке. В тот момент, по-видимому, он поставил своей целью выбраться из сада и для этого перелезть через один из заборов — тот, что справа, или тот, что в конце сада; он попробовал и тот и другой, но как-то беспомощно, для проформы. Оба забора состояли из вертикальных деревянных дощечек футов пяти высотой; на том, что в конце сада, были еще прибиты два горизонтальных бруса, на том, что справа, — нет, но там росли кусты со множеством веток, на которые можно было поставить ногу. Габриель увидела, что бегущий обут в коричневые туфли на шнурках, на босу ногу. У него были засаленные, довольно длинные седые волосы, а на лице, которое Габриель хорошо разглядела, отражались сосредоточенность и беспокойство. Он пытался залезть на старый куст розмарина, с громким треском ломая хрупкие ветки и втаптывая их в землю. Поначалу испытав краткий шок от увиденного, Габриель все же не испугалась странного незнакомца. Она боялась за него, ей было его жалко: он был такой уязвимый, бледный, перепачканный, с немолодым дряблым телом. Он тщетно цеплялся обеими руками за верх забора (неровный и занозистый, как было известно Габриель) и неуклюже пытался опереться ботинками о покатые поперечные планки, а ботинки все время соскальзывали. Все это время Зед продолжал с яростным лаем плясать у ног мужчины. Габриель представила себе, как незнакомец сидит верхом на этом ужасном, остром, неровном заборе, и растерянно прикрыла глаза рукой. Ей захотелось выбежать в сад, успокоить пришельца, пригласить его в дом, дать ему одежду и чашку чаю. Но к этому времени ей уже стало страшно. А если он буйный? Может, надо позвонить Брайану и в полицию, позвать кого-нибудь на помощь? Наверное, нужно запереть двери? Она побежала в прихожую, потом опять в кухню, чтобы запереть дверь, опять выбежала в прихожую, взяла телефонную трубку и снова положила на рычаг. Она решила, что должна выйти в сад. Она поспешила обратно к кухонному окну, но в саду уже никого не было, и Зед не лаял. Габриель отперла дверь и вышла. Зед потрусил к ней, сияя от сознания выполненного долга. Габриель поискала в саду, заглянула через заборы и в сарай, но мужчины нигде не было; он исчез, как галлюцинация. Габриель медленно пошла обратно в дом. Она решила не звонить в полицию. Вдруг полиция его арестует, будет с ним плохо обращаться, посадит в тюрьму, а если его оставить в покое, может быть, он опомнится и найдет дорогу домой или кто-нибудь проявит к нему доброту и позаботится о нем, как и она могла бы сделать, если б только была чуть похрабрее! Она вспомнила про индуса из Купален, которого так и не нашла. Вечером она рассказала эту историю Брайану, но шутливо, небрежно, чуть посмеиваясь, а потом вдруг расплакалась. Брайан решил, что она пережила что-то ужасное и храбрится. (В каком-то смысле это и было ужасное переживание — беспомощная, тщетная жалость.) Он сказал, что ей нужно было позвонить в полицию, но теперь уже нет смысла. (Брайан не любил связываться с полицией, поскольку старался избегать шума и любой известности, в результате которой его имя могло попасть в газеты.) Однако на следующий день, будучи в конторе, он передумал и позвонил в полицию, но Габриель ничего не сказал. Габриель, увидев на пороге полисмена, мгновенно решила, что Адам или Брайан мертвы. Когда полицейский невозмутимо объяснил ей, зачем пришел, она от облегчения потеряла дар связной речи.

— О, я совершенно не против!

— Вы говорите, мэм, вы не против, чтобы у вас в саду находился голый мужчина?

— Я не хочу, чтобы ему сделали плохо! Слезы.

— Я вижу, мэм, что это происшествие вас очень расстроило. И так далее. Вскоре выяснилось, что бедняга — пациент Айвора Сефтона и сейчас находится в больнице. Вечером Брайан недвусмысленно запретил Габриель идти в больницу навещать беглеца. Ночью ей снились задыхающиеся рыбы.

— О боже! — воскликнул Брайан за завтраком, читая «Эннистон газетт».

— Что такое?

— Черт, мы попали в газеты!

— Из-за голого бегуна?

— Да нет! То есть Том и Джордж, а не мы, но и нас втянут. Боже! Во что они вляпались, черт их дери? Тома надо выпороть хорошенько, а Джорджа — упрятать куда следует, от него одни проблемы, и все свалится на нашу голову. Погляди, сколько грязи вылили в этой поганой колонке!

Он протянул Габриель газету.

ШУТОЧКИ МАККЕФРИ ЗАХОДЯТ СЛИШКОМ ДАЛЕКО

Невероятные происшествия имели место в субботу вечером в так называемом «Слиппер-хаусе», роскошном обиталище в Виктория-парке, которое недавно приобрел у миссис Александры Маккефри профессор Розанов, предназначив для проживания своей внучки мисс Хэрриет Мейнелл и ее служанки. Репетиция пьесы «Маска Афродиты» в Эннистон-холле окончилась неразберихой, когда Джордж и Том Маккефри повели пьяную толпу на осаду двух девиц в их фешенебельном пристанище. Распивая алкогольные напитки, толпа, в которой находился также приходской священник о. Бернард Джекоби, с криками пыталась получить доступ в дом, а когда это ей не удалось, принялась разрушать сад, загрязняя газоны и повреждая ценные деревья и кустарники. В окна дома бросали камни, один из которых разбил антикварный витраж. Присутствовали также несколько молодых людей, непристойно переодетых женщинами, и их покровительница, наша местная мадам Диана. Наконец, при сообщничестве служанки, открывшей дверь черного хода, Джордж Маккефри смог войти в дом, в то время как его брат Том отвратительно хохотал снаружи. Что случилось далее, покрыто мраком неизвестности! Мы выяснили только одно: так называемая горничная, Перл Скотни, приходится не кем иным, как сестрой вышеупомянутой мадам Д., близкой знакомой Дж. Маккефри! Эта история становится еще более загадочной (а может быть, и нет?), если принять во внимание, что Том Маккефри недавно, по настоянию профессора и со спешкой, наводящей на определенные мысли, обручился с профессорской внучкой. Возможно, мисс Мейнелл нашла это происшествие забавным, а возможно, и нет. Как поправить дело? Вот интересная задача из области философии морали!

Габриель прочитала всю статью, по временам попискивая от отчаяния.

— Но это же неправда, это не может быть правдой!

— Теперь это правда, — сказал Брайан, — Эту историю нам еще долго будут вспоминать.

Впоследствии так и не дознались, кто был автором этой лживой статейки. Общее мнение склонялось к тому, что ее написал редактор, Гэвин Оар, обиженный слегка надменным письмом Хэтти, в котором она отказалась дать интервью. К тому же Гэвин таил злобу на Джорджа за унижение, к которому последний приложил руку (какой-то инцидент на вечеринке). По-видимому, невинной причиной статьи послужила Мейзи Чалмерс, ведущая женской странички в газете; она вышла из «Лесовика» вместе со всеми, без каких-либо дурных намерений, и ушла из сада довольно рано, вскоре после Антеи Исткот. На следующее утро она, смеясь над всей этой историей, рассказала редактору об эскападах в саду Белмонта. Гэвин Оар немедленно послал соглядатаев (в том числе Майка Сину) и собрал более подробный и интересный отчет о происшедшем. Через день после откровения «Газетт» ее конкурент, еженедельник «Пловец», также написал о происшествии, как обычно, придерживаясь иного, отличного от мнения «Газетт», взгляда на вещи. Согласно «Пловцу», оргию устроила сама мисс «Хэтти» Мейнелл, на деле значительно менее чопорная, чем думали поначалу. Еженедельник внес и новую струю, сообщив, что «сапфический союз борьбы за освобождение женщин также присутствовал в полном составе, и все видели так называемую служанку, наслаждавшуюся объятиями и поцелуями еще одной длинноволосой амазонки». «Пловец» с еще более грубыми намеками повторил историю о поспешном обручении Хэтти и Тома по настоянию «нашего высокоученого профессора». Джордж также занимал в статье не последнее место. Одна фраза звучала следующим образом: «Мисс Хэтти, столь поспешно обрученная с Томом, по-видимому, находится в дружеских отношениях и с Джорджем, и это лишний раз доказывает, что Маккефри пойдет на все ради другого Маккефри». (Смысл этой фразы вызвал обширные дебаты.) Статья была озаглавлена «Внучка профа зажигает в Эннистоне».

Чуть позже того часа, когда семейство Брайана Маккефри сидело за завтраком, Том, никогда не читавший «Эннистон газетт», паковал вещи для возвращения в Лондон. Он только что заглянул в Лифи Ридж, чтобы попросить Габриель по возможности вычистить и зашить платье Джуди Осмор, но никого не застал. Брайан ушел на работу, Адам в школу, а Габриель пошла по магазинам. Том немного поиграл с Зедом, потом оставил на кухне платье с запиской. Эмма уехал накануне, мучимый совестью и раскаянием. Том, также полный угрызений совести, пытался его подбодрить. Эмма молча принес Тому загубленное платье, и Том сказал, во-первых, что Джуди Осмор не такая, чтобы расстраиваться из-за подобных вещей, и, во-вторых, что он все равно отнесет платье Габриель, которая ужас как ловко выводит пятна и зашивает вещи. Эмма ушел безутешный. Тома вдруг охватило желание побежать за ним. Они, конечно, вспоминали о том катастрофическом вечере, но не обсуждали его. Том чувствовал и то, что Эмма был очень расстроен происшествием, и то, что он, Том, с виду как будто отнесся ко всему чересчур легко (поскольку отпустил шутку-другую). Строгий взгляд Эммы, казалось, обвинял Тома в легкомыслии. Несчастный Том думал, что он, похоже, недотягивает там, где дело касается Эммы, и в последнее время стал в глазах своего друга более обычной, менее выдающейся личностью. Том привык, чтобы его любили и ценили, и тут была задета его гордость. Он очень восхищался Эммой и считал, что важными качествами характера Эмма его превосходит. Поэтому Тома огорчало и расстраивало, что он мог упасть в глазах Эммы. Такое недостойное беспокойство не давало Тому завести разговор, который мог бы поправить дело. Тому и Эмме было неловко друг с другом, и Том, не в силах найти способ выразить свою привязанность, все чаще обнаруживал, что валяет дурака в присутствии все более молчаливого Эммы.

На протяжении этого невеселого воскресенья Том весьма часто думал и о Джордже. Все эти годы Джордж всегда в той или иной мере сохранял свое место в уме и сердце Тома. По временам, вот как сейчас, Том чувствовал, что непременно должен помочь Джорджу, словно сам Джордж усилием воли тянул его к себе. Но такой импульсивный, горячий контакт, какой представлял себе Том, ему никак не удавалось продумать в деталях. Когда Том вспоминал подробности недавней драмы, он видел один луч надежды. Джордж был побежден, причем с легкостью, насмешкой толпы. Это вряд ли могло создать прецедент, очень уж были необычны обстоятельства, но разве это не добрый знак? Том и Джордж предстали в комическом свете, что, в свою очередь, сулило прощение и перемену. «Может быть, мы все воспринимаем Джорджа слишком серьезно, — подумал Том, — Надо высмеять его из его нынешнего состояния, преследовать его смехом». И еще Том подумал: «Я пойду и повидаюсь с Джорджем, давно надо было это сделать, пойду в следующие выходные». Но до следующих выходных было еще далеко, и Тому еще нужно было преодолеть образ Джорджа, стоящего за окном рядом с Хэтти.

Думать о Хэтти было труднее всего и больнее всего. Том непрестанно повторял про себя: «Нужно бросить все это, оставить, ничего не делать, я ничего не могу сделать, я не понимаю, и лучше даже не пытаться. Если б только Джордж не влез в это дело! Все и без него было плохо». Том переборол в себе желание послать Хэтти длинное многословное письмо с извинениями. Лучше молчать. Что же думает Хэтти в результате всего этого, сколько она знает и сколько расскажет Розанову? Том решил: у Хэтти такой характер, что она может сказать очень мало или ничего не сказать. Может быть, она считает, что лучше вообще не комментировать происшедшее и все забыть. Может быть, Джордж, который так важен для Тома, для Хэтти вовсе не важен. И уж конечно, она не может всерьез думать, что Том нарочно, назло ей привел в сад всю эту толпу. Может быть, Хэтти уже смеется над всей этой историей. Если Том напишет письмо с извинениями, он все равно что обвинит себя в грехах, в которых, возможно, ей и в голову не приходило его обвинять. Том даже начал думать: может быть, есть надежда, что Розанов вообще не услышит об этой «незначительной выходке».

«Но все равно, — подумал он, когда, упаковав вещи, стоял у заднего окна и глядел через сад на город, — все равно я ей напишу, я с ней увижусь, но не сейчас, а позже». Ему живо предстал образ Хэтти, которая стоит перед Джорджем, бросая ему вызов, вытянув обнаженную руку. Том понял, что ему еще не раз захочется поразмышлять об этом случае. Он стоял и глядел на Эннистон, странный городок, где солнце сияло на позолоченном куполе Эннистон-холла, «совсем как в Ленинграде», как трогательно выразился официальный путеводитель по Эннистону. Том начал думать про Эмму, про Джорджа, про Хэтти и понял, что одинок и печален.

Тут, прервав его размышления, зазвонил телефон. Гэвин Оар спросил, не желает ли Том сделать какие-либо комментарии по поводу сегодняшнего выпуска «Газетт». Том сказал, что не видел сегодняшнего выпуска. Гэвин Оар хихикнул и посоветовал ему сбегать и купить газету. Том помчался на улицу.

Перл увидела газету в понедельник утром, выйдя за покупками. Она тут же побежала обратно домой и долго не решалась рассказать все Хэтти, которая спокойно сидела и читала. Однако Перл была так явно расстроена (и чем больше она думала, тем больше расстраивалась), что ей не удалось ничего скрыть. Девушки в слезах согласились друг с другом, что делать нечего и остается только ждать. (Хэтти начала было писать письмо, но вскоре отказалась от этой попытки.) Джон Роберт Розанов узнал о происшедшем только во вторник. В понедельник он спозаранку отправился в Институт (ночь он провел в Заячьем переулке, где разбирал кое-какие бумаги) и плавал в открытом бассейне, а затем удалился в свое логово в Палатах, где проработал все утро, пообедав сэндвичем, который заказал к себе в номер. Он долго отмокал в горячей ванне, а затем, по обыкновению, улегся спать. Вечером он работал допоздна, а потом отправился в постель. За это время никто не осмелился его побеспокоить. Проснувшись утром во вторник, он обнаружил понедельничный выпуск «Газетт» и вторничный «Пловца», подсунутые под дверь.