Ученик слесаря

Никакой мебели на первый взгляд в комнате не было. А на второй - обнаружилась пара предметов: самодельно сколоченный стол и табурет от того же производителя. Что и за мебель-то можно было принять разве что с превеликой натяжкой. Стены были выбелены белой глиной или известкой. Ни полок на них, ни гобеленов, ни тем более картин, ковров. Пол с этой точки не был виден Ивану, но и на нем, он был уверен, не было тоже ковров. Предельный минимализм. Даже шторы, что прикрывали верх окна, создавая треугольник света, были разноцветные. Левая была багровых тонов, правая - темно-коричневая. Но видимо хозяину на эти мелкие отличия было плевать. А может, дальтоник был. В таком случае он мог бы плевать на все краски этого мира.

Хозяин возник в поле зрения Ивана как-то внезапно. Возможно, наблюдатель в это время перемигнул, или отвлекся мыслью, но вот Петрухи в комнате не было, и вдруг он есть. Сидит на стуле, который только что был пуст, прихлебывает что-то из большого бокала. Вряд ли что-то спиртное: так, неспешно, с неравными паузами, пьют чай, перед тем, как хлебнуть, на него дуя, когда внимание отвлечено чтением вечерних газет или собеседником. Собеседника в комнате не было, но газета была, в которую дядя Петя и уткнул нос, воздев на него очки.

Мирный, ни на что не намекающий вечер. Одинокий мужчина средних лет решил перекусить или отужинать, перед тем, как улечься в постель. Сейчас выйдет, зубы почистит и погасит свет. Зубы... Нечего и пытаться зубы его рассмотреть отсюда. Даже если зевать начнет во весь рот.

Говорят, зевота заразительна. А ну-ка... Иван заставил себя зевнуть, и только с третьей попытки у него получилось искренне. Он зевнул еще и еще, наконец, и Петруха начал позевывать, но к сожаленью, прикрыв рот рукой, потом зевнул от души и уже в открытую, но на месте ли его зуб, Иван действительно не рассмотрел. Да и как он может на месте быть, если у Ивана за батареей лежит, завернутый в тряпочку?

Что еще? Какова в сущности цель этого ночного визита? Убедился, что наставник жив-здоров, не в Саратове, и не собирался туда, ибо смотаться туда и обратно за два дня только на личном самолете возможно. А дальше? Пошарить в темноте по двору? Заглянуть в пристройку, где, крытый пылью, хранится всяческий хлам?

Нельзя сказать, что такая мирная картинка Ивана как-либо раздосадовала. Если дядя Петя вообще не при чем, разумеется, он будет этому только рад. Оставит свои подозрения и домыслы и никому никогда не скажет о них, даже Александре. Александра. На миг ее лицо выплыло из темноты, глаза распахнуты, в каждом - по огромному вопросительному знаку. Что ты делаешь здесь, Вань? Напрашиваешься на происшествие?

Одинокий мужчина средних лет. Коротает вечер выходного дня. Не пьян, по всему судя. Не похоже, что именно он учинил шкоду. Тем более, что каких-либо ссадин, царапин или угрызений совести на его лице Иван с места своего наблюдения не заметил.

Одинокий мужчина встал, вышел. Очки остались на столе. Свет не погашен, значит, вернется еще. Иван на всякий случай передвинулся поближе к дощатой пристройке, чтобы успеть юркнуть в щель между ею и соседским сусеком, таким же дощатым, если дяде Пете придет в голову выглянуть на крыльцо. Окно с этого места хуже просматривалось, но все же Иван усек, когда Петруха вернулся в комнату, и переступил поближе к окну, на первоначальное место наблюдения.

Дядя Петя, стоя спиной к Ивану, а лицом к стене, что-то делал. Иван видел, как ходят, движутся его локти. С рук свешивался какой-то жгут. Нет, веревка, определил Иван. Рядом со стеной стоял табурет, на котором Петруха сидел и пил чай несколько минут назад.

Веревка, табурет... Иван поднял глаза к потолку, почти уверенный в том, что сейчас увидит. Так и есть: в потолке торчал крюк. Крюк, судя по всему, торчал довольно давно, во всяком случае, был вбит или ввинчен еще до того, как потолок в последний раз белили.

Дядя Петя без всяких внутренних колебаний - он раз или два показал Ивану свой профиль, профиль был безмятежен, от сомнений и горестей чист - привычным, как показалось Ивану, движеньем, встал на табурет и почти не глядя накинул конец веревки, завязанный в кольцо, на крюк. Другой конец, но уже не с кольцом, а с петлей, накинул себе на шею. Небрежно, не глядя вниз, дернул ногой, табурет упал, а дядя Петя повис в полуметре над полом, словно над бездной, подумал Иван, но повис он как-то буднично, спокойно, без судорог и конвульсий. Ни один мускул не дрогнул, бровь не шевельнулась, а что говорят о повешенных - о высунутых языках, выпученных глазах и железной эрекции - так этого и в помине не было. Эрекция, впрочем, могла быть и не видна. Наверное, он и на стене цеха так висел, тихо и безмятежно, пока Иван и ныне покойный Етишкин, не вытянули его на парапет. Руки наставника свободно свисали вдоль тела. Он только однажды - и едва ль не игриво - оттолкнулся пятой от стены, чтобы, простерев руку, дотянуться до выключателя и погасить свет.

Эти манипуляции с петлей заняли ровным счетом двадцать секунд - от того момента, когда он вдел в нее голову и до того, как погасло электричество. Иван даже, когда первая оторопь прошла, склонен был счесть, что все вышеприведенное ему привиделось. Сколько произошло за эти два месяца - нахватаешься, словно зайчиков от электросварки Етишкина, глюков. И глюки эти, как слесари кровавые в глазах, могут быть чрезвычайно реальны.

Минуту спустя он подкрался к окну, попытался вглядеться во тьму, но ничего не увидел. Луны не было. Звезды задернуты тучами. Фонари не простирали свои лучи в этот двор. Бесполезный в этом отношении фонарь стоял через дорогу и лил свет себе под ногу. Ждать же проезжей машины, чтобы попробовать воспользоваться светом ее фар, в это время суток, в этом забытом даже муниципалитетом закутке, вряд ли вообще стоило.

Еще какое-то время спустя он обнаружил себя у забора, сидящим на корточках, с затекшими ногами и пустой головой. Не знающим, как поступить. Ломать дверь или разбивать окно, во всяком случае, было уже поздно. Но с другой стороны, учитывая опыт прошлого повешения, все вполне могло еще и обойтись. Может, у него хобби такое. Припоминая, как ловко он все это проделал, создавалось впечатление, что пользуется он петлей не в первый раз. Может, как царь Митридат, постепенно приучавший свой организм к ядам, этот себя к петле пристраивает? Надеется обмануть смерть? Может, это йога такая? Нет, не бывает подобных йог. Разве что один раз в жизни, в самом ее конце.

Он подошел к окну и - будь что будет - направил в стекло свой условный источник света, годящийся лишь для того, чтобы вставить ключ в замок квартиры или автомобиля. Нет, света хватило. Тело висело. И более того, Иван готов был поклясться, что едва он включил свой фонарь, как Петруха резко зажмурил глаза.

Тут уж не на шутку испуганный, Иван в два прыжка пересек двор и перемахнул через забор. И припустил темной стороной обочины в сторону центра, торопясь покинуть этот квартал до полуночи. Именно в полночь лезет из всех щелей всякая нечисть. Он поднажал еще, словно сама смерть в сумерках гналась за ним.

Укладываясь в постель и упрекая себя за трусость - по опыту зная, что подобные упреки сильно угнетают жизнь, опуская настроение иной раз ниже той отметки, при которой влачить эту жизнь еще стоит - он попытался как-то оправдаться перед собой. Спасать этого человека от самоповешенья ему уже приходилось. И если в тот раз это было квалифицировано как оплошность, интересное и без пяти минут трагическое стечение обстоятельств, то теперь он готов был сменить эту формулировку на умысел. И если наставник вторично сунул голову в петлю, значит, были веские причины у него для этого. Может, действительно виноват в том, в чем Иван его подозревает, и вот - угрызения. Может, другая причина есть, не менее веская. А может - глюк, объект сомнительной объективности. Засыпая, Иван все больше склонялся к последнему.