Учите меня, кузнецы (сказы)
Шрифт:
Через малое время скакали отсюда конные, бежали пешие, и все туда, к болоту, к смородиновой заросли.
Если бы догадался кто из них разбить верховых на отряды да по разным сторонам разъехаться — может, и разыскали бы они Ермека. А так просуматошились, протолкошились след в след дотемна на одном пятачке.
— Ищи, Жолбарыс, ищи, родной! — твердил Галим собаке и хрипло кричал в затемненный лес. — Ерме-е-ек! Ерме-е-ек!
— Ерме-е-ек! Ерме-е-ек! — отзывались ему лесорубы. Съезжались они, разъезжались — ночь, она ночь и есть.
— Ищи, Жолбарыс, ищи!!
Умная собака виновато виляла хвостом, искала в
«Разве ты забыл, хозяин, что я плохо причуиваю, что я глазами беру?.. Не один раз, много раз я метал под твои ноги огневые пушистые тушки лисиц, настигал переярков-волчат. Верно я служил тебе, хозяин, а сейчас, что хочешь со мной поделай! Не чую я Ермека…»
В полночь спешился Галим, присел на валежину и замер. Тишь. Темнота. Облепили комары выдубленную на солнышке шею, осыпали большие натруженные руки, но не тревожат его их пронзительные жала. «Ермек… маленький мой внучек… Куда спрятали тебя сибирские леса?.. Где укрыла тебя темная ночь?»
Лизнул Жолбарыс теплым языком Галимовы щеки — соленые они… Тревожный у них вкус.
Нацелился пес в далекую мигучую звездочку и тоскливо, по-звериному завыл.
Лес — он чуткий! Лес — он прислушливый! Он догадливый — лес. Стоило Ермеку помянуть про заячьи ушки да посулить зайцу хлебушка — маленькая птичка, красногрудка, сразу же смекнула:
«Этот мальчик ищет Сказку!»
Еще не выбрался Ермек из чернотальников, а на опушке светлого леса стало известно:
«Сюда идет мальчик. Он ищет Сказку».
Наглядел пестрый дятел звонкий сухой сучок и пустил по округе мелкую дробь. К основанию сучка клювом бьет — дробь глухая, утаенная получается, к вершинке перескочит — словно серебряный колокольчик там разыщет:
«Слушай, зеленый светлый лес! Слушайте, зверушки и пичужки! Сюда идет мальчик — он ищет Сказку».
И затаился лес. В тысячи зорких глаз смотрит он на маленького Ермека. Смотрит ветка, смотрит ягодка, приподнимается на лапках полосатый бурундучок, шевелят желтенькими ресничками цветы, прободала прошлогодний лист коричневая головка грибка.
«Тише! Тише! — шепчут листы и травы. — Мальчик ищет Сказку».
Идет он без топора, без ружья, без рогатки… Несет он в руках старый дедушкин котелок… В котелке горбушка хлеба и ягоды — так только за сказками ходят. Слушайте, что выскрипывает лесная Ведунья — Береза дозорная:
«Ррезонно ррассудили. Сказки всегда живут в березовых лесах. Ищи, каррапуз, ищи…»
«Тише, тетенька, тише, — залопотали маленькие осинки. — Пусть ищет!»
И опять все поглядывают. Вот Ермек наклонился за чем-то к земле…
«Тетенька… — шепчут маленькие осинки. — Чего он там нашел? Сказку, да?»
«Нет, — чуть скрипнула Береза-Ведунья. — Это барррсучья порррыть. Корррешки барсук рррыл…»
Взлетела старая тетерка с выводком.
Так неожиданно застреляли они своими крылышками, что Ермек вздрогнул и выпрямился. Спрятались тетерки в густых листьях и вытягивают серые шейки:
«Зря мы его забоялись — он ищет Сказку».
Ворон — птица вещая. Триста лет живет… В редкой сказке не летает он за живой и мертвой водой.
И вот сейчас увидел он, черный, маленького Ермека.
«Иди прямо!» — кричит.
Дальше и дальше забирается в леса Ермек. А ворон… Ох, доброе ли ты дело задумал, ворон? Пролетит над Ермеком, найдет впереди
его сухую вершину и опять кричит:«Иди прямо!»
«Куда ты его зовешь, вещий? — спрашивает ворона Береза-Ведунья. — И можно ли тебе верить, черный?..»
«Можно! — подтверждает ворон. — Мальчик ищет Сказку. Я укажу ему Сказку. Я сам люблю сказки. Они не по триста лет живут, а по тысяче. Иди прямо!» — крикнул он снова Ермеку, а сам полетел искать сухую вершину.
Кроме Ведуньи, росла еще в светлом лесу всеми уважаемая мудрая Старая Береза. Со всех сторон окружали ее березы-березоньки. Все от ее семечка пошли. Послушные они у нее были. Росли мирно, ровненько, в стороны не изгибались, не теснились. Сучки свои так направляли, что в случае ветер или буря подует — друг дружку бы ветками им не хлестать, зеленый лист да сладкую почку не обивать. Две только непутевые выродились. Это березы-близнецы. Упали они в след козьего копытца, да так, то в обнимку, то враздирку, и росли. Вершинами выше матери вымахали, а и там не ладят. То одна, то другая Старой Березе докучают:
— Ма-а-мынька, Задириха от меня солнышко прячет!
— Ма-а-мынька, Неспустиха меня ветками хлещет!
— Ма-а-мынька, на меня птичка села, а она ее вспугнула…
И спорят, и вздорят, и нюнятся…
Выведут старуху из терпенья — она и пригрозит:
— Затихните, бесстыдницы! Не то пот поклонюсь Ветру-Полесовщику — задастом вам трепки.
Близнецы и примолкнут. Слыхали небось, что с Ветром-Полесовщиком шутки плохи. Налетит, так за зеленые косы отмотает. — головушки кругом пойдут. А еще слышать приходилось: грудью он бьет. С корнем выворачивает дерево богатырь Полесовщик!
И вот проснулась однажды ранним утром Старая Береза, балуется с солнышком. Тоненькими своими прутиками несмелые солнышковы лучики ломает. У птиц в это время самый-то щебетливый час наступает. Перышки встопорщат, клювы разомкнут, крылышками «кочетка» начнут выделывать. Берегись, красное солнышко! Расклюют тебя лесные пичуги!
Играет, значит, Старая Береза светлыми солнышковыми лучиками и вдруг слышит — легонький стон от корней доносится. Сразу она про солнышко забыла, давай листиками промигиваться. Промигалась, смотрит на землю. И видит Старая Береза, что дочери ее, Задириха та самая с Неспустихой, зажали между стволов голову Зверя Лесного… Он и так, и эдак изворачивается, вырывается, а близнецы похохатывают в зеленые пазухи, и думки у них нет, чтобы Зверю помочь. Увидала Старая Береза, что ее доченьки вытворяют, и так огневалась, аж до последнего листка ее перетряхнуло.
— Что же это вы, негодяйки такие, делаете! Пошто Зверя Лесного мучите, глумитесь над ним?! Да я на вас, лешачих, сей же секундой Ветру-Полесовщику поклонюсь! Пошто вы Зверя в комли затиснули?
Те уж навыкли ее угрозы слушать — отвечают через усмеханьки:
— Мы, мамынька, его не затискивали. Он сам, глупый, затискался… Хи-хи… Голова с рогами…
— Сей же минутой отпустите Зверя! По пятьдесят лет, дуры, прожили, непиленые, нерубленые, дятлами не клеванные стоите — откуда же у вас труха в макушках взялась?! Не знаете разве, что об эту пору у зверей рога зудятся… Костенеют они, шкура с них облазит. Он, видно, об вас почесаться хотел, радовались бы, негодницы, что к вам Зверь ласкается, а вы — вон что! Кому приказываю отпустить Зверя!